Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение
Шрифт:
«Верхнего, внешнего блеска у этого человека очень немного. Зато сильна корневая система, — в народе, из которого он вышел в большой свет — бывший работяга-бедняк, боевой партизан, хороший, душевный товарищ…» О героях партизанских рассказов писателя лучше всего сказать словами этой записи из книги «Горсть солнечных лучей». Не показной, «внешний блеск» слепит в них, но властно притягивает к себе именно та невидимая с налета, скрытая «корневая система», что множеством разветвлений уходит в глубинную толщу народа, насыщаясь его социальным и нравственным опытом, проникаясь его трудовой моралью. Неуловимые движения души интересны Янке Брылю ничуть не меньше, чем открытое самоотречение подвига: в малом прорастает большое, небывалое открывается в обыденном, суровая реальность рождает героическую легенду. Как и в самой жизни, в ней побеждает человечность, выстраданная и выстоявшая в ужасах гитлеровской оккупации, среди жестокого
В самом деле: сюжетная динамика действия, броский монтаж событий — не стихия таланта Янки Брыля. Если уж прибегать к языку кино, Янке Брылю куда ближе замедленная съемка скрытой камерой, объектив которой предельно приближен к сокровенному в душе человека, чутко фиксирует ее мельчайшие переливы. Недаром его всегда влечет проза, построенная по образным законам лирического исповедания, где, собственно, не происходит ничего значительного, если говорить о внешнем мире событий. И в то же время происходит так много во внутреннем мире души…
«— Вас когда-нибудь били по обнаженному сердцу?..
Или слышал это где, или читал — не знаю, не помню. Но это в последние дни — очень мое…
Вот что такое лирическая проза…»
В неисчерпаемости ее исследовательских возможностей писателя по праву мог укрепить и опыт собственного творчества, знающий примеры успешного преодоления сопротивляемости реального жизненного материала лирико-романтической манере письма.
Так было на подступах Янки Брыля к теме социалистических преобразований родного края, борьбы за новый, колхозный путь западнобелорусской деревни. Сложная и противоречивая действительность первых послевоенных лет, которая в западнобелорусских условиях знала и накал классовых столкновений, и драматизм социальных коллизий, не сразу далась поэтическому восприятию писателя. Подчас оно явно довлело над раскрытием доподлинных социальных конфликтов и идейно-нравственных коллизий, вело к упрощенным художественным решениям. Но в целом такие решения оказались все же неприемлемыми для чуткого к жизни и требовательного к себе писателя. В новой для него теме он напряженно искал свои мотивы, свою интонацию, снова и снова примеряясь к замыслу повести «В Заболотье светает» (1951).
Она говорит о своем и написана по-своему. И это «свое» несет в себе те идейно-художественные качества, которыми Янка Брыль обогатил свою повествовательную манеру, сблизив поэтическое видение жизни с ее социальным исследованием, лирическое отношение к герою — с психологическим анализом его характера. Становление нового строя души в условиях советской действительности, открывшей широкий простор для проявления творческих возможностей и духовных потенций вчерашнего раба земли, — так обозначила эта повесть найденный писателем поворот в колхозной теме. Дальнейшее углубление ее в творчестве Янки Брыля ознаменовала повесть «На Быстрянке» (1955).
Действие этой повести развертывается в год памятных решений сентябрьского (1953 г.) Пленума ЦК КПСС, принципиально вскрывших причины послевоенных трудностей в развитии сельского хозяйства, наметивших перед колхозной деревней новые перспективы экономического и культурного роста. Этим движением времени и проникается постепенно трепетная мысль молодого героя, не всегда еще умеющая найти верный ответ на множество неотложных и горьких «отчего». Следуя социальной правде жизни и психологической правде характера, Янка Брыль не спешит прояснить пытливое сознание юноши готовым ответом. Но исподволь приближает его к граждански зрелому пониманию тех истинных трудностей, которые расхоже относились подчас к «нетипичным» недостаткам: «это горькие нехватки в хате, это люди, в светлый день глядящие исподлобья…». Так говорит партизанский комиссар Аржанец, на личном опыте партийного работника зная, «что на деле означают слова «отсталый колхоз», что значит плохой председатель, незавидная МТС, что значит жить в ожидании, пока побогаче станет трудодень».
Типичная для Янки Брыля деталь, живописная и психологически точная, лирически озвученная и в то же время исполненная внутреннего драматизма: слушая своего старшего друга и наставника, Толя Клименок видит на белой льняной скатерти его «большие рабочие руки, должно быть, с застарелыми
В преддверии XX съезда КПСС этот новый и зрелый опыт народа по-своему выразили книги писателей, проникнутые заинтересованным вниманием к жизни колхозной деревни, стремлением конкретно, по-деловому разобраться в ее неотложных нуждах и острых проблемах. В ряду таких книг может быть названа и повесть «На Быстрянке». Как ни отличен ее лирический строй от очерковой поэтики В. Овечкина и В. Тендрякова, С. Залыгина и Е. Дороша, он рожден общим для деревенской прозы тех лет исследовательским пафосом, выразившим потребность литературы в углубленном и точном анализе действительности. Ни в чем ином, как именно в этом, и наставляет Аржанец своего юного друга: «Смотри на жизнь открытыми глазами, без очков и наглазников, изучай ее не со стороны, а из самой середки, слушай, что добрые люди говорят, смотри, что они делают, и подавай эту правду наверх, на-гора, как говорят шахтеры. Чтобы знали все, чтоб читали…»
Эту высокую, подлинную правду времени Янка Брыль поднимает в повести «Смятение» (1959) до больших социальных обобщений и полемически утверждает в противостоянии не просто двух характеров, но двух идейных позиций. Обретая драматический накал конфликтной ситуации, в их острый поединок перерастает интимная внешне коллизия — встреча героев повести, колхозного бригадира Лени Живеня и дочери помещика Чеси Росицкой, всколыхнувшей своим нежданным возвращением к родному очагу давнее юношеское чувство.
Незабываемые события истории развели их по разным берегам народной жизни, пролегли между юностью и зрелостью. «Война. Фашистский лагерь. Побег. Почти сразу партизанский лес» — таковы вехи судьбы Лени Живеня. «Семенной цветочек шляхетства», ядовито расцветший цинизмом приспособленчества к социалистическому строю народной Польши, — такой ненадолго заскочила «пани Чеся» в прежний помещичий дом, «в этот никем не взятый на учет заповедник панской старины». И, заскочив, дохнула затхлым ветром «с гнилых шляхетско-мещанских задворков, где не в чести народная власть». Потому и слова ее, которые ранят сейчас героя повести, «чужие, исполненные все еще шляхетского гонора, задевают честь самого для него дорогого». Все, что одна презрительно именует политикой, для другого стало существом жизни и символом веры. И если эту веру в жизнь не подорвал когда-то даже «вопросительный знак», который чья-то «бездушная рука толстым синим карандашом поставила» над его «почти героическим побегом из плена», то злорадный намек «пани Чеси» на это давнее, отболевшее отзывается уже не обидой, а «щемящей гордостью в голосе»…
Показательно, что движение сюжета в повести «Смятение» с ее частыми перебивами и отступлениями в предысторию характеров и событий (как, впрочем, и в повести «На Быстрянке», а отчасти и «В Заболотье светает», не говоря уже о многих рассказах Янки Брыля) емко вбирает в себя разновременные напластования — буржуазная Польша, партизанская борьба, современность, — которые проходят через сознание героя как звенья единой, неразрывной судьбы — человеческой и народной. В этой многомерности сюжетного времени, несомненно, таились художественные возможности широких эпических обобщений, предвещавшие обращение Янки Брыля к большой форме романного повествования. Не будет поэтому преувеличением сказать, что роман «Птицы и гнезда» (1964) стал для писателя закономерным итогом многолетних творческих поисков, что на дальних и ближних подступах к нему были выношены многие идеи и образы, сюжетные мотивы и темы.