Птицы летают без компаса. В небе дорог много(Повести)
Шрифт:
И теперь не жалею. Красотища кругом. Бессчетно здесь вот бывал, а всякий раз до оторопи, до блаженства захватывает дух.
Запахло морем.
Огромный солнечный шар медленно опускался в океан и словно растворялся в нем, окрашивая воду в алый цвет.
Миновав рыжий, обросший колючей щетиной увал, я сбежал с обрыва к отлогому берегу и тут увидел солдата, склонившегося над планшетом. Тишина была чуткой и жадной до звуков. Под ногами, потрескивая, пружинили сухие ветви, но солдат ничего не слышал. И только когда я подошел совсем близко, он оглянулся. Это был рядовой Могильный, механик моего самолета.
На ватмане я увидел нарисованную карандашом стройную хрупкую девушку с пышной короной волос. Девушка стояла на фоне дальних, прилегающих к океану сопок и грустно улыбалась, словно припоминая что-то.
— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант, — приподнимаясь, поприветствовал меня Могильный.
— Кто это? — поинтересовался я, кивая на планшет.
— Светлана.
— А кто она?
Могильный смутился.
— Мы с ней учились в художественном училище. И, когда я уходил в армию, договорились каждое воскресенье рисовать друг друга по памяти. Понимаете, чтоб не забыть. Она меня тоже рисует. Не каждое воскресенье удается, но сегодня старшина отпустил, свидание длинное. Всю успел нарисовать.
Солдат замолчал и снова склонился над ватманом. А я стоял и смотрел, как легко двигалась его рука с карандашом. Рука мужская — сильная и жилистая.
Я отошел, осторожно ступая на сухие ветки. Мне так не хотелось спугнуть тишину и улыбку с сияющего в красном закате лица солдата. «Вот у меня какой механик… Вот я какого человека воспитываю…» — радостно отдалось у меня в сознании…
По дороге в гарнизон я встретил Высотина вместе с женой. Они под руку неторопливо шли по ветвистой аллее. Я поздоровался с ними, а Высотин у меня спросил:
— Как дела, Виктор?
— Отлично, товарищ подполковник! — Мне не хочется добавлять слово «в запасе».
— Заходите, в шахматы сыграем, — улыбнулся он.
— Обязательно зайду… — ответил я и прибавил шагу…
Когда я открыл дверь, Наташа сразу с вопросом:
— Ты что так долго?
А я к ней с вопросом:
— Наташа, ты меня любишь?
— Ты что, в холодной воде искупался? — удивилась она.
— Испортила все своим ответом. Говори, любишь?
— Разумеется, — пожала плечами Наталья.
— А мои самолеты?
— При чем здесь самолеты?
— Ладно, пойдемте гулять на улицу. Заворачивай Олежку. Я тебе такую историю расскажу! Такую историю…
— Опять истории…
— Про своего механика. У меня такой механик!
Верно говорят, что чем красивее облачность кажется с земли, тем она коварнее в воздухе для летчика. Перед вылетом небо было ласковое, приветливое и красивое. Вот она тебе, эстетика. Изучай мир по законам красоты! Воображай, фантазируй! И не по книжке.
Да и к аэродрому шел, как в молоке, — тихо, спокойно. А потом небо словно взбесилось. «Молоко» в «простоквашу» свернулось. Облака загустели — топор вешай!
В кабине сразу потемнело, на остеклении фонаря заструились шальные пунктиры ливневых капель. Сеть кругом такая образовалась, будто меня давным-давно всем миром ловили и теперь вот зачерпнули в авоську. Стрелки приборов настороженно и ядовито зафосфоресцировали. Консоли крыльев пропали, увязли в небесной жиже. Бесформенные хлопья облаков скользили по горячим бокам фюзеляжа и тут же таяли. В наушниках шлемофона загрохотало. Еле-еле услышал голос Малинкина:
— Держись!
На волну «держаться» настроился и я. Над головой вспыхнул огненный шар. Где-то рядом красной трещиной раскололось небо. Выключаю тумблер радио, чтобы мой самолет не засекла молния: стукнет в антенну — и рации нет. А без нее самолет глух и нем. Молния может и в бронеспинку угодить, она нисколько не постесняется, что за ней сидит летчик первого класса Виктор Шариков.
Неприятно лететь в таком огненном месиве, когда за каждой тучей костлявая с косой прячется. Смелость может дрогнуть, и ты вместе с ней. Так и приведет в страх. «Спокойно, спокойно, Шариков! Без паники… Главное, не шуруй ногами… Весь интерес сейчас в приборах… Что, не нравится? Нет, почему же, нравится…»
А все-таки жаль! Так привык к себе! Вернее, не только к себе. К земле привык, к небу, к людям! Двадцать три года! Конечно, потом скажут: это надо же, Шариков! Парень был такой высокий, рыжий-рыжий! Жену любил, сына! Предупреждали мы его на собрании, песочили — не помогло! «Почему был? Держись, Шариков! За землю держись! Она тверда и прекрасна, старик!» — приказываю я себе, чтобы руки не потеряли смелости и власти над техникой. Надо уметь не видеть страха, тогда и самолет тебе подчинится. Так, говорят, даже женщины подчиняются, когда их не замечают.
А молнии вспыхивали и гасли, оставляя тусклые мерцающие провалы. Чувствую пот на губах — в небе он тоже соленый. Ладони набухли, вроде бы от сырости. «Болтанка» штурвал из рук выбивает. Но выбить у меня его непросто: нелегко штурвал мне достался. Хватка у меня мертвая, в такой момент и медведь бы из рук не вырвался. Это «болотистое» место обходить надо. Я плавно развернул истребитель на новый курс. Тут-то добрым словом и вспомнил своего техника самолета Семена Ожигова. Если бы не он…
…Я торопился на вылет. Но, когда подошел к самолету, Ожигов сказал:
— Надо, командир, подвесные баки заправить. Нынче небо больно ненадежное. Какое-то рассерженное.
— Зачем? Выдумал тоже, — перебил я его. — Мне недолго: вверх-вниз. Хватит горючки.
— Положено по инструкции, — невозмутимо ответил техник, открывая заглушку подвесного бака. — Я уже ученый. Сказывают, что в облаках лишнего керосина не бывает.
— Время же поджимает, Семен! Понимаешь ты это или не понимаешь? — предупредительно стучу я по циферблату часов. «Воспитываешь, воспитываешь этого техника… А он никак не шурупит».