Птицы Марса
Шрифт:
— Отчего же они иммигрировали? Уж не по сексуальным ли причинам?
Словно не услышав вопроса, Строй продолжала:
— Пока я училась, на родителей однажды ночью напали, а дом сожгли дотла. Отец погиб, и мама сразу же вышла замуж.
Тут она сама удивилась, отчего столь многое рассказывает этому человеку.
Фихт без видимого интереса отнесся к семейной истории и поменял тему:
— Ах, значит, вам привили любовь к культуре? Оксфорд понравился?
— Да, кажется. В особенности меня увлекли картины Холмана Ханта. Впоследствии я написала о нем книгу.
— Нет-нет, я именно про культуру. Вы уж извините, но этот Хант выеденного яйца не стоит. Дух — если можно так выразиться — дух человека, факел… где он у него? Единство всех наук, разъединение человечества. Чем выделяется наше аномальное бытие на фоне неорганического мира?
— По-моему, это уж слишком претенциозно… В общем, я хотела сказать, что в жизни Холмана Ханта можно найти борьбу… ну… чтобы быть самим собой и творить. Творить изо всех сил…
Фихт отвернулся. Из-под туники выпирали костлявые лопатки.
Вновь откашлялся. Обернулся.
— Меня влечет ваша юность и задор, и вот почему так хочется произвести впечатление. Мои искренние извинения, барышня. Вы интересовались давеча, чем мы тут занимаемся. Пойдемте, я покажу.
Он направился к одному из телескопов. Строй последовала за ним.
Смотреть, как выяснилось, надо было не в окуляр, а на экран, куда выводилось изображение.
Светилось нечто бурое, испещренное какими-то оспинами, порой идеально круглыми, а по большей части неправильной формы. В целом, словно глобус с работающей внутри лампочкой. Его голая поверхность была чем-то заляпана.
— Это, дорогая моя, и есть объект две тысячи три УБ триста тринадцать. Жемчужина небес.
О своей жизни Фихт говорил бесстрастным тоном, зато сейчас его голос дрожал от наплыва чувств. Доселе невозмутимое выражение лица сменилось на невольную улыбку удовольствия.
— Видите? Чудесное незнаемое. Непознаваемое.
Он кашлянул.
Следуя безотчетному порыву, Строй обняла его рукой поддержки и сочувствия, ощутила как он слегка вздрогнул, хотя во всем прочем и виду не подал.
— УБ триста тринадцать… Эрида, некогда известная как Зена. Вы слышали о ней?
— Если не ошибаюсь, ее орбита лежит в поясе Койпера?
Он выпрямился и, описав рукой круг, промолвил:
— Вам, безусловно, известно, что вся наша незначительная Солнечная система погружена в так называемое облако Оорта, где содержатся миллиарды небесных тел, комет и прочего рассеянного материала. Большинству людей и невдомек, что такое облако вообще существует. Прямо скажем, им на него наплевать. Потому их жизненная психология извращена, а картина мира неполна.
Последняя сентенция показалась Строй слишком туманной, хотя насмехаться над ней она не стала, понимая, что на свете есть множество вещей, смысл которых ей недоступен.
— Возможно, наши жизни слишком незначительны и суетны, чтобы… — Фихт выставил ладонь, словно ожидал рукопожатия. — Я ощущаю ваш ум, Строй. И конечно же, скромность. О, как бы желал я, чтобы мы стали ближе и я смог по-отечески учить вас. — И добавил: — Но всегда приходится отказывать себе… — он помолчал, глядя в сторону, — в любых человеческих контактах…
Строй ощутила неискренность в словах Фихта и приписала это повышенной, хотя и тщательно скрываемой половой возбудимости. Отшагнула в сторону от него и — возможно — от собственной неопределенности. Внутренний голос сказал ей, что она не в восторге от Фихта.
— Я бы посоветовала вам побольше уделить внимания физкультуре. Если хотите, можем прогуляться вокруг башни.
— За весь прошлый год я ни разу не покинул это помещение. Должно быть, здесь меня все устраивает.
Вероятно, он уловил снисходительность в ее голосе.
— И все-таки снаружи вам может понравиться.
Не успела она закончить высказывание, как ей на ум пришло новое, сложносоставное слово: «зельбстхильфлосцванг». «Вот-вот, — подумала Строй, — беспомощное самопринуждение». Она и сама была ему частенько подвержена. Если на то пошло, этим абсурдным словечком она заставила себя записаться на Марс — главным образом для того, чтобы сбежать от баварских родителей-увальней, прежде всего отчима. Не исключено, что это слово особенно хорошо подходит для Фарсиды.
Она выбросила «зельбстхильфлосцванг» из головы и сопроводила Фихта к лифтовой кабинке.
Когда они добрались до шлюза, то увидели, что смотритель Фипп бранится с каким-то малорослым быврой: обзывает его на чем свет стоит, не дает слова вставить.
Поблизости находился и Сквиррел, старший сын Фиппа.
— Стопудово, от тебя! — визжал он. — От бывр чего хочешь можно ждать!
Краснорожий распаленный Фипп проорал:
— Что, съел? Даже малые дети и те знают! Вали отсюда! Еще раз увижу, наваляю по рогам!
Коротышка поплелся прочь, преследуемый — на почтительном расстоянии — Сквиррелом. Фипп обернулся, увидел подошедших, и человека словно подменили.
— Прошу прощения, сэр. Извините за задержку. Вот сюда, пожалуйста, в эту дверку…
— Ты как-то взволнован, — заметила Строй, не в силах устоять перед соблазном.
— Да уж есть из-за чего, — отмахнулся Фипп. — Представляешь, я торчу тут на дежурстве, моя партнесса сидит наверху, а этот гад к ней повадился… Нет, ты вдумайся: он ее оприходовал, она рожает — а мне-то каково?