Пуговица. Утренний уборщик. Шестая дверь
Шрифт:
– Эй, ты! – крикнул он мне в спину. – Принеси-ка нам пожрать!
– Сэр, номер ресторана 019, – сказал я, указывая глазами на телефон.
– Ты принеси! – настойчиво повторил он.
– Сэр, это не входит в мои обязанности. Я не имею права… – залепетал я.
– Вот ублюдок! Что за обслуживание в это паршивом отеле?! – Он обернулся к женщине, и она противно захихикала. – Эти мальтийцы какие-то недоноски! Мало их англичане дрючили! Я сказал – живо принеси нам пожрать!
Потом я ничего не помню, кроме дрожи, охватившей меня. Во мне совершенно неожиданно взыграла «национальная гордость». Я подошел и саданул ему так, что он откинулся на подушку, не успев даже охнуть.
– Я не распоряжаюсь на кухне, сэр, – вежливо повторил я, потирая кулак. Дрожь усиливалась и переходила в отчаянное ликование. Я больше не оборачивался и с грохотом выкатил тележку
Жить мне оставалось максимум пару часов, пока он оденется, приведет себя в порядок и побежит жаловаться начальству. Я мог бы бросить тележку сейчас, прямо на середине коридора и уйти. Но я спокойно покатил ее к следующей комнате, пытаясь унять дрожь. Я почувствовал, как во мне разворачивается и вибрирует пружина. Да, я безумно боялся потерять эту работу, изо дня в день я медленно, но верно превращался в китайского болванчика, на лице которого застыла подобострастная улыбка. И вдруг в этот праздничный день болванчик приказал долго жить! Я понял, в чем дело: с первого дня работа и само мое положение казались унизительными. И держал я себя соответственно. До того момента, пока меня никто не трогал. Значит, с удивлением подумал я, дело было во мне самом: я придумал себе маску и старался соответствовать ее скорбному застывшему выражению. Но как резко мне удалось ее скинуть! На меня вдруг напал приступ безудержного веселья. Я был здесь, на своем этаже, царем и богом! Изо дня в день я вывозил тонны мусора, очищая свои владения от продуктов жизнедеятельности своих подопечных, а они… они делали для меня множество других полезных дел. Заключали сделки на поставки моего любимого пива, например, как коммивояжер из 705-го, разрабатывали новые технологии в мобильной связи, как господин из 719-го, или заботились о дизайне моей одежды, или придумывали лекарства, или рисовали картины, или… играли джаз, чтобы я мог слушать его по вечерам… Этот огромный человеческий муравейник тесно связан между собой незримыми, но прочными нитями, и я был его частью. Причем, очень важной, практически – сокровенной, ведь человек никогда не показывается остальным с худшей стороны, и только я мог видеть всю изнанку, как она есть. Более того, они доверяли мне эту изнанку. И были беззащитны перед моим зорким глазом.
Несмотря на боль в руке, я рьяно принялся за уборку номеров. И фотография американских детишек, купальники и блузки, разбросанные по стульям, содержимое мусорных корзинок, пепел на коврах, грязные стаканы и забрызганные зубной пастой зеркала уже не вызывали у меня отвращения. Жаль, что это чувство пришло ко мне поздно. Я даже немножко напевал что-то себе под нос. Убирая в очередной комнате, я уловил краем уха, как в начале коридора щелкнул замок, раздались возбужденные голоса и загудел лифт: мои подопечные пришли в себя и направились жаловаться хозяйке отеля. Мне нужно было успеть заглянуть в 713-й.
Там, как всегда, шторы были плотно задернуты, постель прибрана. Я огляделся. Странно, мне показалось, что здесь кто-то есть, будто бы за минуту до моего прихода женщина надела шапку-невидимку. Как и в первый раз, горела настольная лампа, на журнальном столике у балкона стояла недопитая чашечка кофе, мне даже показалось, что в воздухе еще не растаяло легкое облачко духов. Если бы я был слепым, точно поводил бы в пространстве руками, чтобы нащупать живую плоть, играющую со мной в прятки. Книга лежала на прежнем месте, на тумбочке, и была закрыта. Я принялся листать ее. Записки в ней не было, закладки тоже. Я, как инспектор уголовного розыска, перевернул ее и встряхнул над кроватью. Ничего!
Мне стало стыдно. Прожив добрую половину своей дурацкой жизни, я остался полным кретином. Что дало мне основания думать, что меня заметили? Что кто-то заинтересовался мной, хотя бы на уровне игры? И зачем мне это было нужно? Да, эта книжка растрогала меня. Но только потому, что это была первая «взрослая» книжка, прочитанная мной после романов Фенимора Купера и Стивенсона. Ну и что с того?
Я еще раз поворошил страницы, нашел отчеркнутую мной фразу… Если завтра меня уволят, я, пожалуй, узнаю у администратора, кто живет в этом номере, и попрошу хозяйку книги продать мне ее. И – долой всяческую романтику! Думая так, я все же продолжал вглядываться в текст. Я помнил, на какой странице оставил записку с вопросом «Кто ты?», и еще раз пробежал ее глазами. Нет, я не ошибся! Еле заметной линией было отчеркнуто следующее: «Никогда не стремись знать слишком много! Чем меньше знаешь, тем проще живется. Знание делает человека свободным, но и несчастным…»
Мне нужно было смирить свой гонор. Недаром же он считается одним из грехов. Сегодня, кажется, мне это удалось. Оказывается, он жил во мне все это время. Наверное, поэтому я всю жизнь ждал, что кто-то придет и осчастливит меня. А кого осчастливил я?
Я всегда боялся заходить в своих мыслях так далеко. Но сегодня…
Я намеренно уехал на обед в Мдину – город находился через ров от Рабата, его окружали толстые крепостные стены, и внутри этих стен стояла такая тишина, что, казалось, ты попал в город мертвых. В ожидании своей порции жареных кальмаров я и пытался осмыслить происшедшее. Если «плейбой» сообщил о моем поведении, меня могут вызвать на разговор уже сейчас, но ничего – пусть потерпят до вечера.
Итак, итак… Разве не по моей глупости, не по моей гордыне погиб безобидный Бо? Разве не я подбил его на пари? Если мне в ту пору было все равно, как распорядиться своей жизнью, какое я имел право распоряжаться чужой?
Может быть, как решила незнакомка, я действительно знал слишком много? Например, то, что всеми человеческими поступками движет страх. Вначале детский: обмануть надежды любящих родителей, быть хуже сверстников, не выучить нужный параграф в учебнике. Потом он трансформируется во множество других: от банального страха потерять работу (или – авторитет, любовь, доверие, близких людей… et cetera) до боязни смерти. Если же попробовать избавиться от этого чувства, что остается? Любовь? Но Марией де Пинта, например, движет не столько она, как страх потерять ее. Поэтому она так покорна и невзыскательна. А я самым подлым образом всячески поддерживаю в ней этот страх. И все это происходит непроизвольно, само собой. Потому что это – модель, матрица всех отношений.
Мне вдруг захотелось тут же вскочить и помчаться к девушке, чтобы честно объяснить, что она испытывает ко мне вовсе не то чувство, о котором мечтала. Избавить ее от страха. То есть от себя. Но… но тогда он перейдет ко мне под другим именем: «страх одиночества». Вот так-то. Страх закольцовывает в единую цепь всех нас. Второй путь – я мог бы жениться. Но я точно не любил ее. Я это знал наверняка.
Любовь умерла во мне очень давно… Я соврал, говоря, что не помню, кому нес флакончик дзинтаровской «Сирени». Но сегодня мне захотелось говорить правду. Это была девочка из параллельного класса. У нее падало зрение, и она носила очки с толстыми стеклами, отчего ее глаза выглядели неестественно большими, как две рыбы за стенкой круглого (такие тогда были в моде) аквариума, искажающего изображение. Ее волосы отливали медью и пахли чаем (она рассказывала, что бабушка с детства ополаскивала ее волосы густой заваркой). Вначале я даже не знал, как ее звали – с мальчишками из параллельного класса мы враждовали и часто сходились на школьном стадионе для выяснения отношений.
Я столкнулся с ней случайно на дневном сеансе в кинотеатре, когда прогуливал уроки. Она сидела в буфете и ела пирожное, болтая ногами в белых, каких-то слишком детских для нашего возраста, носочках. На кончике ее носа был крем. Все это показалось мне забавным. Я понял, что эта сластена-очкарик тоже прогуливает школу. Я сел рядом.
– У тебя на носу крем! – Это были первые слова, с которых началось знакомство.
Позже мы изобрели собственную азбуку из «пляшущих человечков» и посылали друг другу зашифрованные письма. Вначале это были короткие записки в несколько банальных фраз на школьную тематику, составленные из ряда смешных человечков, стоящих в разных позах: «Мне надоело учиться. А тебе?» «Что у тебя будет по химии в этом году?». На переменах мы не общались, не ходили за ручку, как это делали многие старшеклассники, а только иногда обменивались заговорщицкими взглядами и понимали друг друга без слов: «Завтра жди письма!», «Я написал. А ты?»…
Зато все выходные были нашими. Я еще не видел девочек так близко. Когда я смотрел на нее, мне казалось, что она была завешена кисеей света и все в ней – от кончиков волос, до кончиков пальцев – было покрыто позолотой. А весь силуэт был нечетким, размытым, словно растворенным в этом свете. Она любила все сладкое, и сама напоминала прозрачный тающий леденец.
Однажды, когда мы сидели у нее дома и рассматривали книгу, я положил ей руку на колено. Это получилось совершенно случайно, но я точно помню, что в момент, когда я хотел ее отдернуть, внутренний голос сказал мне: «Не надо. Подожди. Посмотри, что будет дальше!»