Пулковский меридиан
Шрифт:
В строгих аудиториях институтов и университета, в старых стенах академии царил холод. Нахохлившиеся профессора в шапках с наушниками, не спуская с плеч дорогих, еще новых, но уже последних шуб, дуя на коченеющие руки, писали свои формулы. Им внимали студенты, но не такие, как всегда. «Представьте себе… мой курс являются слушать… Мерзнут, дрожат, а слушают… И — кто же? Рабочие!!. Поверить трудно».
Город голодал, но театры были переполнены. Платных билетов не было. Потуже стянув кушаки, голодные артисты «даром» изображали древних царей, волшебниц, принцев и испанок перед такими же голодными даровыми зрителями. Певицы и певцы бесплатно пели великолепные арии; балерины выделывали сложные пируэты и удивлялись тому восторгу, той чуткости, с которыми их встречали и провожали. Кто? Они… рабочие… Представьте себе!
Ломились от публики и кино. Ничего, что не было никаких новых фильмов, что из месяца в месяц показывали все одни и те же глупые картины: «Мурочку-Манюрочку» — потрясающую драму в трех сериях; «У камина» — с участием чувствительной «красавицы Веры Холодной». Все равно каждый вечер из всех домов на мертвые, пустынные улицы высыпали худенькие, но шумливые девушки, большеглазые, голодные, но бойкие ребята.
Дома было темно, жутковато. Электричество не горело. Везде теплились крошечными огоньками «волчьи глазки» — сделанные из старых чернильных пузырьков ночники. А молодежи хотелось шума, толкотни, разговоров, света. И находились такие любительницы кино, которые успевали за один вечер просмотреть два, а то и три фильма.
Они возвращались домой совсем поздно, примолкнув. Гордый город революции был пуст и нем вокруг них. Недвижные громады тихих улиц строго молчали. Медный всадник над спокойной Невой блестел зеленоватой бронзой, простирая руку куда-то вперед. Может быть, он ободрял их, советовал не бояться жизни, когда она пугает, смело бороться с судьбой. Может быть, он удивлялся им!
Иногда вдоль забора кралась странная тень — это какой-нибудь нарушитель законов отломил доску с деревянного дома или выковырял несколько шашек из торцовой мостовой и нес их домой, чтобы сжечь в буржуйке.
А сверху на все это смотрела луна, то полная, то ущербная. Смотрела и удивлялась. Такого она еще никогда не видывала, небесная старожилка!
На улицах лежала глухая тишина. Тишина была и в темных домах. И вдруг где-нибудь далеко-далеко открывалась случайно дверь клуба или казармы. И тогда опять вдаль по безлюдным, гулким кварталам — с Васильевского на Петербургскую, с Литейного на Выборгскую, — не слабея, неслись, буравя ночь, гордые медные звуки:
Никто не даст нам избавленья: Ни бог, ни царь и ни герой. Добьемся мы освобожденья Своею собственной рукой.Да, удивительным городом был Петроград девятнадцатого года. А к вечеру двенадцатого мая Женя Федченко на своем чудном велосипеде оказался одной из его самых неожиданных диковинок. Он пересек город вдоль, из конца в конец. Многие видели его. Многие ему поразились. Сам же он не поражался теперь почти ничему. Он ко всему привык.
Ранним вечером он медленно ехал по бесконечному Шлиссельбургскому проспекту. Справа тянулись глухие красные стены складов. Слева шли ряды домов.
Недалеко от Обводного канала, там, где между зданиями видна Нева, он заметил возле панели дохлую лошадь. Несколько озабоченных людей, ловко действуя большими ножами, уже снимали с нее шкуру. Рядом стояла покрытая какой-то ветошкой тележка, а две или три тетеньки с корзинами сидели поодаль на краю тротуара, следя за их работой. Женя проехал мимо; никто даже не посмотрел ему вслед: все были заняты. Он миновал мостик через речку Монастырку — за ней едва зеленело одичавшее кладбище лавры, — свернул влево и, еле двигая ногами, выехал сначала на Старо-Невский, потом к громоздкому царю Александру Третьему, сидящему на бегемотообразной лошади среди площади перед вокзалом, и, наконец, на Невский возле Знаменской церкви.
Солнце уже опускалось за дома — где-то там, в конце великолепного проспекта, левее Адмиралтейства. Вдоль улицы, между трамвайными рельсами, то там, то сям лежали рядами высокие кучи мусора. Кое-где неизвестные граждане деловито скидывали такой же мусор на торцы с двухколесных тележек и тачек: его свозили сюда в те дни со всех ближних кварталов, из всех дворов; ночью подъезжали грузовые трамваи и забирали все это на свалки.
У домовых ворот, освещенные вечерним солнышком, сидели на скамейках люди, больше пожилые: они «дежурили». У некоторых за спинами небрежно висели на веревочках допотопные винтовки Бердана, другие были безоружны. Одни неторопливо беседовали друг с другом, другие важно читали газеты, третьи, откинувшись, облокотясь на ближние тумбы, мечтали, глядя на розовые облачка; но все делали что-нибудь.
Женщины что-то шили. На панелях девчонки рисовали кусками штукатурки хитроумные решетки для «классов». У Литейного довольно шумная ватага подростков играла в футбол мячом, сделанным, очевидно, из тряпок.
Откуда-то — кто знает откуда? — они вынесли на улицу такие стойки на крестовинах, на какие обычно в школах натягивают веревочные барьеры для прыжков. Обозначив ими ворота, они мирно «кикали», и это никого не смущало: не было ведь никакого риска, что их игру нарушит какая-либо повозка, автомобиль или трамвай…
В угловом доме было открыто окно второго этажа. На окне легонько трепалась по ветру беленькая занавеска, а из-под нее, из окна, остро пахло чем-то жареным.
Каждый, кто доходил по улице до этого места, вдруг замедлял шаги, точно его задерживала незримая рука. Некоторые, секунду спустя, вдруг хмурились и сердито уходили. Другие останавливались. Лица их принимали мечтательное выражение: определенно кто-то жарил там, наверху, что-то вкусное. Может быть, коржики из молотой картофельной шелухи?.. И кажется даже на рыбьем жире при этом жарил. Счастливец!
Женька тоже услыхал лакомый запах рыбьего жира. Во рту у него пересохло. Дальше терпеть было нельзя. Слезать, конечно, страшно (как потом опять сядешь?), но голод брал свое. А ведь под седлом, в домодельном багажнике, у него сохранялся еще завернутый матерью завтрак.
Он переехал наискось через перекресток и решительно остановился. Свой велосипед он приковал к медным поручням, бежавшим вдоль пыльных пустых витрин углового магазина. « Гастрономия. Фрукты. Вина. В. И. Соловьев » — золотились еще большие буквы над его окнами.
Рядом, на тротуаре, торчала, как огромный гриб с маленькой шляпкой, чугунная толстая тумба. Сев на нее, Женька не без колебания развернул тощий пакетик. Выезжая из дома, он решил не трогать завтрака — привезти его обратно целым. «Пусть останется нашим к ужину!»
Еще бы, немало добра: два ломтика хлеба почти с палец толщиною, смазанные топленым конским жиром, половина воблы с икрой и четыре темнокоричневых паточных конфетки-леденца! Если все это съесть одному!..
Несколько секунд он терзался надо всем этим, потом, не вытерпев, сунул в рот сухой, горьковатый и колючий, не похожий на хлеб кусок. Соленая вобла обжигала десны… Конфеты…