Пулковский меридиан
Шрифт:
Вовка достал из тайника странный кисет. Он был сделан из старой кожаной перчатки, полон разнообразных сухих листьев — липовых, березовых, неведомо каких еще. Набив чудовищную трубку мира, оба сели, мрачно посмотрели друг другу в лицо. Не так-то приятно глотать такую мерзость!
— Погоди, будет зря спички тратить. — Женька достал зажигалку. — Ничего себе вещь?
Зажигалка была велика и хитроумна: в девятнадцатом году их устраивали на тысячи всевозможных ладов и фасонов. Из винтовочных патронов, из автомобильных ниппелей, невесть из чего.
Колесико с треском повернулось, вспыхнуло длинное, коптящее пламя. Вова восхищенно ахнул. Женька покровительственно поглядел на него, на его поджарые голые ноги в носках и коротких штанишках, на его светлые, вьющиеся, как у девчонки, волосы, на узкие плечи, на смешные очки… Отвернувшись, — очень уж благородно решил сделать! — он протянул Вовке зажигалку, прихлопнув огонь болтающимся на тонкой цепочке колпачком…
— На, — сказал он хриплым и растроганным басом. — Это я тебе… Да ну еще!.. Я таких тыщу достану.
Над бузинным кустом поднимались сизые клубы горьковатого лиственного дыма. Мальчики, задыхаясь, сдерживая мучительный кашель, поочередно затягивались…
Женька вдруг вспомнил, что, свалившись по пути, посадил здоровенный синяк на ноге, расцарапал колено. Он приложил, как полагается, к ране лист подорожника.
Вовочка смотрел на него с восхищением: подумать только, какую он вчера проделал дорогу. Возил настоящие пакеты, испытывал нешуточные трудности… И лицо у Женьки было «настоящее», «не шуточное», как раз для великих и смелых дел: скуластое, широкое, веснушчатое; серые глаза, сурово насупленный лоб, жесткие, прямые волосы… Не то, что у него самого!
Вове давно уже хотелось поговорить о самом главном. Но Женька либо забыл об этом «главном», либо нарочно молчал: пусть Вовочка посердится!
Наглотавшись дыма до рези в глазах, они вылезли из вигвама и, озираясь, прислушиваясь, двинулись обозревать свои владения. Еще бы — недели три не виделись!
Они полежали на животах на берегу узенького прудика, вглядываясь в таинственную жизнь, кипевшую в его глубине. По желтовато-зеленым легким побегам водорослей полз там в луче преломленного солнечного света извитой в турий рог прудовик; пустая раковина катушки темнела на бархатистой слизи, покрывавшей упавшие на дно листья; огромная зеленая лягушенция сторожко, затаив свое частое дыханье, взирала на них снизу.
Поверхность воды была тут желтоватой, там белесоватой от облаков, там же, где отражалось чистое небо, — серо-голубой, таинственной.
Лежать так можно было бы часами. Но… лежать животом на весенней земле? Это было запрещено Вове строго-настрого.
Они промчались за южную границу парка, в песчаные ямы, нарытые здесь очень давно, когда брали песок на обсерваторские постройки. За ямами открывался широкий горизонт. Маленькие финские и русские деревушки — Венерязи, Туйпола, Новая Сузи — мирно млели в солнечных лучах. Слева виднелись столбы пара — это в выемке возле станции Александровской маневрировали паровозы. Вдали темнела лениво поднимающаяся гряда холмов — Виттоловские высоты, зеленела рожь, звенели жаворонки.
Мальчики залезли на верхнюю площадку тригонометрического знака за парком. Отсюда местность видна была еще шире — от чуть зримой Каграсеарской горы на дальнем западном горизонте до колпинских фабричных труб в тумане, внизу, на востоке, от дымки над Питером до лесов и парков за Ижорой, к самой Гатчине.
Этот знак стоял здесь, возле Пулкова, образуя одну из вершин бесчисленного ряда треугольников, нужных картографам. Цепи этих треугольников, намеченных дедом русской астрономии, Василием Струве, тянулись к северу до Нордкапа и к югу до Одессы. Вершина, под которой сидели теперь Вова и Женя, была незримыми нитями геометрии связана с той, возле которой вчера разговаривала с корповскими девчонками Фенечка. Была она связана и с другой вершиной, где-то там, далеко, в Псковской губернии, на горе над деревней Васьково, откуда родом был без вести пропавший во время войны Женькин и Фенечкин дядя Степан Макарович Ершов. В эту же цепь входила и четвертая деревянная башня — на поле возле Попковой Горы; мимо нее провели утром под конвоем пленных красных командиров Николаева и Трейфельда.
Тысячи таких башен возвышались то там, то здесь по всей необъятной стране. Возле каждой из них кипела жизнь, происходили самые разнообразные события… Разве охватишь их одним взором?
После восхождения на знак мальчики притомились.
Они присели на камень между ольховыми кустами. Вовка с огорчением заметил, что карабканье на башню не прошло ему даром: правый ботинок лопнул по шву; теперь дома будет история. Женька вдруг тихонько толкнул его локтем.
— Ну?
— Вот тебе и ну. А я все узнал…
Вовочка вздрогнул.
— Узнал?! Ну и что же?
Но Женька, нахмурившись, замотал головой.
— Здесь не буду тебе говорить! Тут никак-никак нельзя.
Вова, раскрыв рот, испуганно заглянул ему в глаза.
— А что? Страшное? Плохое?
Женька внезапно нахмурился, отвел в сторону глаза.
— И страшное. И еще — жалко очень… До того жалко… Ну, брат, и здорово зато!.. Ты вот что… Ты знаешь что? Ты после обеда попросись, поедем в Царское, в Александровский парк… Только ты у немки не просись, ты у дедушки… Она все одно не пустит. Вот там я тебе все расскажу…
Вовочка вскочил с места, заволновался.
— Ну, слушай, ну, Женя!.. Да Женя же! Ну, какой ты…
— Пошел ты! — гневно сказал Женька. — Два часа подождать не может. Сколько лет ждал! Все равно без меня никогда бы не услышал…
— А как ты узнал? У кого?
— Сказано — узнал. Мое дело. Ну, иди спрашивайся.
Вовочка смирился.
Во второй половине дня мальчики тронулись в Царское Село: в те дни оно только-только еще было переименовано в «Детское», к новому названию еще не успели привыкнуть.
Они спустились с крутой Пулковской горы, тотчас же взяли вправо и вновь, по другому шоссе, поднялись на нее там, где гора эта, постепенно понижаясь, мягкими волнами падает на восток.
Вдоль их пути неторопливо уплывали назад полинявшие за последние годы, обшитые тесом пригородные домишки. Обитатели их были извечными питерскими огородниками, молочницами, извозчиками. Городом жили.
Они и теперь «жили городом». По шоссе со странными пакетами подмышками или на плечах там и здесь шли самые разнообразные городские люди. Они несли сюда, в Пулково, в Кузьмино, в Александровку, кто пуховую подушку, кто золотой браслет, кто швейную машину. Все это задешево, за пуд картофеля, за кусок масла, за два-три дня сытости должно было уйти от них.