Пулковский меридиан
Шрифт:
Поначалу казалось — такому объединению ничто не может воспрепятствовать. Эстонская и финская разведки любезно делились всеми своими сведениями с белогвардейским штабом русских. За советской границей на русских землях десятки лет жили эстонцы, латыши, финны-мельники, хуторяне-кулаки; они держали в курсе всех тамошних дел и Гельсингфорс и Ревель.
Русские белые не оставались в долгу; у них для этого были свои возможности. Среди тысяч и тысяч «военспецов», бывших офицеров, ставших теперь на советскую службу и несших ее, быть может, без особого восторга, но во всяком случае честно, среди них жило, действовало, притворялось и старалось, где можно и как можно, повредить немалое число недавних капитанов, полковников,
А сделать они могли немало. Они командовали некоторыми частями Красной Армии. Кое-кто из них сидел на секретнейшей работе в ее штабах. Кое-кому из них довелось принимать участие в составлении плана ее наступлений и отступлений. Они были людьми с военным образованием, привычными и опытными вояками, прошедшими долгую школу русско-германской войны, и по внешности их было невозможно отличить от людей честных. Лучших шпионов и диверсантов немыслимо было пожелать.
И вот, вступив в теснейший контакт, обмениваясь всеми добытыми порознь сведениями, завязав сношения и связи с различной меньшевистской и эсеровской нечистью в советском тылу, все эти, совершенно разные на первый взгляд породы врагов составили общий план борьбы с советскими войсками под Петроградом. По первому впечатлению можно было подумать, что план этот — только их дело и порождение. В действительности он был «спущен» к ним «сверху» из Лондона и Парижа. В главных чертах своих он был согласован с государственным департаментом Вашингтона. Он являлся составной частью другого, несравненно более обширного и гнусного плана, плана превращения и России, и Эстонии, и Финляндии, и всей «Восточной Европы» в англо-американскую колонию. Но они сами верили пока в то, что это их и только их план. По этому плану, между прочим, выходило так, что, стремясь захватить высоты, господствующие над прибрежной болотистой равниной, отряды «ингерманландцев», шедшие на помощь и навстречу «истинно русским» Палену и Ветренке, должны были рано или поздно приблизиться к Копорью и к его древней, молчаливой, полуразрушенной крепости.
Где-то впереди на их пути, среди лесов и болот древней Ингрии, этот старый замок стоял подобно одряхлевшему воину, мирно доживающему свой век в забвении и в глуши. Никто о нем не помнил. Никто о нем не думал. Да если бы кому-либо и стало случайно известно о его существовании, кто вздумал бы теперь, в 1919 году, принимать в расчет жалкую груду камней, сложенную чуть ли не во времена Батыя? Кто захотел бы опираться на него? Конечно, никто. Никто, кроме комбата Абраменки.
…Было еще рано. Маленькие ручные часики под решеточкой на запястье у Гусакевича показывали 5 часов 15 минут…
Много дней, целые месяцы спустя после этого дня стоило Васе закрыть глаза, как перед ним во мраке обрисовывался светложелтым пятном неправильный продолговатый пятиугольник. По ночам он наплывал на него из темноты. Иногда даже на свету — то на фоне неба, то на какой-нибудь стене — он начинал мерцать у Васи в глазах — косое, вытянутое в длину очертание того пролома в копорской крепостной стене, через который он пристально, до боли вглядывался в даль во все долгие, бесконечные минуты перед боем.
Пролом этот был пробит довольно высоко, в верхней трети стены. Заглядывать в него можно было, либо встав ногами на выступ одной из плит, либо же вжавшись в развилину росшего возле самой стены дерева.
За проломом, прямо внизу, зеленел очень глубокий овраг. Ручьи вырыли его здесь в незапамятные времена, а люди семьсот лет назад углубили, превратили в оборонительный ров. По той его стороне между ольховыми деревьями пробирались теперь другие люди: вон ближе других — лесник наш давешний… Вон — Короткий, вон — тот, Гаврила, из Ямбурга… Стрелки, переданные Федченкой по приказанию комбата командиру роты Каптереву, рассыпавшись, устраивались там.
Дальше за ними расстилалось широкое плоское поле. Серая дорога тянулась по нему наискось. Она то вилась по холмам, то исчезала в лощинках между ними. Там и здесь ее закрывала невысокая, по колено, озимь; узкие крестьянские полосы — одни прямо, другие косо — шли по всему полю.
Тихое небо поздней весны, чистое, без единого облачка, накрывало эту мирную даль, ложась краем на лес. Вокруг стояла тишина. Но эта-то тишина и была враждебной, подозрительной, опасной… Как раз оттуда, из этого леса, каждую минуту мог показаться враг. И Вася, до боли, отчаянно морща лоб, вглядывался в эту мирную даль. Нет. Все было пусто. Пусто — пока!
Левее Васи в полуразрушенной стене, в небольшом углублении, выдолбленном за сотни лет ветрами, стоял «максим», замаскированный, прикрытый спереди и сверху большими ветками бузины.
Косясь в ту сторону, Вася видел лежащего на животе около пулеметного станка Стасика Гусакевича, наводчика. Стась то и дело оборачивал в Васину сторону живое свое сероглазое лицо, ухмылялся, подмигивал. Стась был остряк, балагур; он одновременно хотел и подкрепить, ободрить Васю и, наоборот, получить от него ответное одобрение. Фуражка его была перевернута задом наперед, чтобы не мешал козырек. Из-под околыша выбивались светлые ухарские кудри.
Петр Шарок, вечный помощник наводчика, то присаживался на корточки, то опускался на одно колено поближе к Васе, за бузиновым кустом. Он хлопотал над коробкой с патронной лентой. Много таких суставчатых лент пропустили за время войны его цепкие мужицкие руки. Вася видел то полы его шинели, то серую мерлушку маленькой папахи… Третьего, Бароничева, пришлось поставить на подноску патронов из учительского тайника: запас лент хранился там в куче щебня, в глубоком подвале той башни, что стояла правее ворот.
Каждую минуту Бароничев продирался оттуда сквозь крапиву и сныть с новым зеленым ящиком в руках. Недалеко от «максима» на земле стояло ведро с водой, большой подойник с носиком. Девушке, Марусе, поручили ведать этим делом: вода, конечно, понадобится, ствол наверняка должен перегреться. Правда, Вася несколько раз сердито сказал ей, чтобы она уходила прочь… Опасно… Но тут девушка вдруг огрызнулась, проявила некоторую недисциплинированность.
— Нэт, нэ уйду, начальник! — не очень почтительно сказала она, блеснув зубами. — Нэ надо так сказать: уйди! Наш папа там… Мария — здесь… Нэ уйду!..
И Вася примирился.
В пять пятнадцать девушка вернулась с крайней северной башни, с той, что стоит на узком мысу холма и делает всю крепость похожей на старый корабль с высоко поднятой рубкой.
— Уходят, уходят наши… Много. Телеги есть много. Туда… За переезд…
Отсюда, снизу, отступления не было видно. Но ветер время от времени доносил нестройный гул: тарахтенье колес, понуканье, крики… Сколько их там? Когда они уйдут? Успеют ли?
Васино сердце билось. Самого Васю била мелкая злая дрожь. И внутри него, и вокруг, снаружи, что-то накапливалось, росло, напрягалось. Что-то близилось и собиралось над ними: вот-вот лопнет. И — ничего не поделаешь: людей мало, надо быть сразу за командира и за дальномерщика-наблюдателя. Надо следить, следить, внимательно следить. Надо вглядываться до боли в глазах, до ломоты во лбу в эту деревенскую даль, такую мирную и такую враждебную. Нужно не пропустить, когда они появятся — там, возле далекого сизого леса… Надо поймать момент…