Пульс
Шрифт:
— Вот как. — Отец помолчал. — Извини. Что уж теперь… — Он не стал продолжать.
— А из-за чего?
У него сжались губы — думаю, так происходило всякий раз, когда он слышал от клиента какую-нибудь необдуманную фразу, скажем: «Да, я действительно был на месте преступления».
— Говори, папа. Из-за той истории? С проколом шины?
— Что еще за история?
Значит, мама ему не сказала.
— Мне-то она всегда нравилась. Такая… неуемная.
— Вот-вот.
— Мама говорила, что рядом с Дженис все чувствуют себя виноватыми.
— О да, это у нее здорово получалось.
— Она маме на тебя частенько жаловалась — что ей, мол, с тобой очень тяжело — и как-то давала понять, что виновата в этом твоя мама.
— Пусть бы спасибо сказала. Если бы не мама, я бы ей показал, что такое «тяжело». — (Еще одна оговорка, рожденная усталостью.) — Если бы не вы с мамой.
Отец не обиделся и отхлебнул виски.
— Что-то еще, папа?
— Разве этого не достаточно?
— По-моему, ты недоговариваешь.
Отец улыбнулся:
— Да, из тебя бы следователь получился — что надо. Ну, было дело, когда у вас уже… к концу… когда Дженис уже была не в себе.
— Так выкладывай, хоть посмеемся вместе.
— Она сказала маме, что у тебя заметны признаки психопатии.
Может, я и усмехнулся, но уж точно не рассмеялся.
Мы столько времени провели у больничной койки, а потом и в хосписе, что я уже не помню, кто нам это рассказал: когда человек умирает, все функции его организма отказывают одна за другой, но дольше всего держатся слух и обоняние. Мама теперь лежала без движения; каждые четыре часа ее переворачивали. Она уже неделю не разговаривала и не открывала глаза. Утратив глотательный рефлекс, она дала понять, что отказывается от кормления через зонд. Умирающее тело может достаточно долго существовать без пищевых вливаний.
Отец рассказал мне, как пошел в супермаркет и накупил несколько пакетиков разных свежих трав. В хосписе он задернул занавеску вокруг маминой кровати. Не хотел, чтобы посторонние видели этот личный момент. Не то чтобы он стеснялся — отец никогда не стеснялся своей супружеской привязанности; он просто хотел уединения. Уединения для них обоих.
Представляю их вместе: присев на кровать, он целует маму, хотя она, возможно, этого не чувствует, разговаривает с ней, хотя она, возможно, не слышит его слов, а если и слышит, то, скорее всего, не понимает. У него не было уверенности, а она не могла подать ему знак.
Представляю, как он старается приглушить шорох разрываемого целлофана, чтобы ее не потревожить. Думаю, для вскрытия упаковок он захватил с собой ножницы. Представляю, как он объясняет, что принес ей понюхать ароматные травы. Как скатывает в комочек базилик и подносит к ее ноздрям. Как растирает в пальцах чабрец, потом розмарин. Слышу, как он перечисляет названия, надеясь, что она почувствует запахи, с удовольствием их вдохнет, вспомнит мир и мирские радости: возможно, какое-нибудь приключение в иноземных горах или рощах, где плыл запах дикого чабреца. Представляю, как он мучился от мысли, что эти запахи могут показаться чудовищной насмешкой: напоминанием о солнце, которого она никогда не увидит, о садах, в которых ей больше не гулять, о пряных кушаньях, которых ей уже не отведать.
Могу только надеяться, что он об этом не думал; надеюсь, он был убежден, что в последние дни ей будут дарованы самые лучшие, самые счастливые воспоминания.
Через месяц после того, как мамы не стало, отец в последний раз отправился на прием к лор-врачу.
— Он говорит, что операция возможна, но шансы на успех расценивает в шестьдесят процентов. Я отказался. А он сказал, что не склонен ставить на мне крест, потому что у меня анозмия не полная. Дескать, мое обоняние ждет, когда его разбудят.
— Каким же способом?
— Да все тем же. Антибиотики, аэрозоли. Только в других пропорциях. А я ему: спасибо, увольте.
— Правильно.
Больше я ничего говорить не стал. Он сделал свой выбор.
— Видишь ли, если бы мама…
— Все правильно, пап.
— Нет, не правильно. Если бы она…
Я посмотрел на него: за стеклами очков собрались слезы, которые вскоре побежали по щекам. Он их не смахивал, привык, они его не беспокоили. И меня тоже.
Ему было не остановиться:
— Если бы она… Тогда я бы не…
— Конечно, пап.
— В некотором роде, это, я считаю, помогает.
— Конечно, пап.
Сморщенное лицо освободилось от очков, и последние слезинки побежали по крыльям носа. Отец утерся тыльной стороной ладони.
— А знаешь, что сказал этот засранец лор, когда я отказался от операции?
— Нет, не знаю.
— Он посидел, поразмыслил, а потом спрашивает: «У вас в доме есть пожарная сигнализация?» Нет, говорю, нету. А он: «Может, вам бесплатно установят? Как инвалиду, за счет фонда социального обеспечения». Я ему: ничего такого не знаю. А он свое: «Но я бы рекомендовал получить приоритетный номер, хотя это вам вряд ли оплатят».
— Чушь какая-то.
— Вот именно. Потом он объяснил: дескать, я могу заснуть и не заметить, что в доме пожар, пока меня не опалит.
— Ты ему не дал по башке?
— Нет, сынок. Я встал, пожал ему руку и говорю: «Пожалуй, это решает дело».
Пожалуй, это решает дело.
Так и вижу: отец спокойно встает, протягивает руку, поворачивается, уходит. Так и вижу.
Примечания
А Обама наверняка забивал косячок, и не раз. / — Могу поспорить, Хилари никогда не затягивалась. — Намек на известное интервью Билла Клинтона, в котором он признался, что в студенческие годы курил марихуану, «но никогда не затягивался».
Майк Николс (р. 1931) — американский режиссер телевидения, театра и кино; постановщик фильмов «Кто боится Вирджинии Вулф» (1966), «Выпускник» (1967), «Волк» (1994) и др. Один из десяти деятелей искусства, получивший в разное время все основные премии американского шоу-бизнеса: «Эмми», «Грэмми», «Оскар» и «Тони».
«Бог меня простит, это его работа» — слова немецкого поэта Г. Гейне (1797–1856).
Эпиктет (50–138) — древнегреческий философ.
Маленькая Венеция — южная часть Мейда-Вейл, фешенебельного района Лондона. Принято считать, что это название придумал поэт Роберт Браунинг.