Пуля с Кавказа
Шрифт:
– Нет, ни в коем случае! – воскликнул Таубе. – У нас с Алексеем Николаевичем нет никаких сомнений в вашем опыте! Просто это несколько неожиданно: в глухом аварском ауле встретить такую женщину.
– Какую ещё такую женщину? – вскинулась Атаманцева. – Я вам дипломированный доктор, а не объект для волокитства!
Таубе окончательно смешался:
– Ну, я выйду, оставляю Лыкова на вашем попечении.
И быстро ретировался в общую комнату, плотно закрыв за собой дверь.
– Раздевайтесь! – приказала Алексею «жевешка».
Тот, смущаясь, снял бешмет и стянул рубаху.
– Ого!! –
– Только по необходимости, – сдержанно ответил коллежский асессор.
– А согните мне пятак на память! Впрочем, простите, это я глупость сказала. У вас же рука ранена.
Лыков без труда мог сложить пятак пирожком пальцами одними левой руки, но решил этого не делать. Докторша показалась ему излишне раскованной. Вспомнились рассказы о «жевешках», их распущенности и дурных нравах.
Атаманцева тем временем обошла Лыкова кругом, внимательно разглядывая.
– Великолепно! Какой торс! Ничего подобного никогда не видела. Но… эк вас, однако, передырявили-то… Шесть?
– Семь. Ещё одно на ноге. Эта дырка восьмая.
– Что у вас за служба, если так перепадает?
– Я служу в полиции в чине коллежского асессора.
– В полиции? – Лидия Павловна сразу отшатнулась.
– Да, в Петербурге, в Департаменте полиции чиновником особых поручений.
– Особых поручений? Политических ловите – в этом ваши особые поручения?
В голосе «жевешки» послышались откровенно враждебные ноты.
– Мои клиенты – исключительно уголовные. Народ опасный – сами видите; на каторгу добровольно идти не хотят. Я очищаю от них общество и не собираюсь стыдиться своей службы, как бы это кому-то не нравилось.
– Только уголовные? Поймите, для меня это очень важно!
– Вы не случайно в этих краях? У вас были неприятности с полицией?
– Два года пребывания в одиночной камере петербургского Дома предварительного заключения – это, по-вашему, фунт изюму?
– За что вас так?
– Я однажды была на квартире студента, у которого так же однажды, совсем в другое время, побывал террорист Тихомиров.
– И всё?
– И всё. Никакого личного с ним знакомства, никаких разговоров, прокламаций…
– Был суд?
– Нет, всё решило Особое совещание во внесудебном порядке. Пять лет высылки на Кавказ. Два года уже прошли, но ваши любят продлевать срок ни за что…
Разговаривая, Атаманцева ловкими пальцами привычно размотала повязку.
– Потерпите, сейчас будет больно.
Сильным рывком она оторвала запёкшийся кровью кусок. Лыков даже не вздрогнул.
– Вы сильный мужчина, – похвалила она его. – Не только в смысле мускулатуры.
– Привычка.
– Скажите, это вы застрелили Гамзата-пушикчи?
– Да.
– В прошлом году он зарезал моего мужа на дороге в Гуниб. А тело сбросил в пропасть. Пришлось хоронить его в закрытом гробу.
– Мне очень жаль.
– А мне – нисколько! Если откровенно, я даже ему благодарна. Как ни страшно для вас это звучит… Мой супруг был домашний деспот. Тот факт, что мы там, на курсах, изучали анатомию… Значит, видели голых мужчин… Ну, вы догадываетесь – за это многие считают нас женщинами дурной нравственности. У моего благоверного это сделалось манией.
Озадаченный сыщик молчал. Между тем Атаманцева вынула из саквояжа иглу, нить и принялась деловито прокаливать жало иглы на пламени лампы.
– У входного отверстия рваные края, лучше их зашить, чтобы ткани быстрее срослись, – пояснила она. – А выходное отверстие почему-то аккуратное…
– Это я сделал, шомполом. Вытолкал пулю из канала, и куски материи затем.
Докторша поглядела на Лыкова с удвоенным интересом:
– Снова вы меня удивляете. Давненько уж мужчины меня не удивляли! Они обычно плохо переносят боль. Намного хуже, чем мы, женщины.
– Вы, кажется, вообще недолюбливаете мужчин?
– Вот ещё глупости! – фыркнула Атаманцева. – Для чего же ещё жить, если не для любви?
Лыков начал уже чувствовать неладное. Между тем Лидия Павловна в три стежка ловко и аккуратно стянула рану и заметала нить; осталось только отрезать её кончик. Однако эскулапка не стала прибегать к помощи ножниц, хотя Лыков и видел их в её саквояже. Она прижала к себе руку Лыкова, прильнула губами и ловко откусила нить возле самого основания. Сыщик не почувствовал никакой боли; ему даже было приятно. Закончив с шитьём, «жевешка» не отпустила руку сыщика, а продолжала прижимать её к своей груди. Алексей чувствовал, как под его пальцами часто-часто стучит сердце докторши. Ситуация сделалась весьма двусмысленной. Я же женат, подумал он. Я не должен! Ах, Варенька! Но отдёргивать руку ему уже не хотелось…
– Ну, как? – Атаманцева требовательно заглянула в глаза коллежскому асессору. – Всё хорошо?
– Да. Благодарю вас.
Наконец, Алексей решился освободить руку, но его держали крепко.
– Послушайте, – начал он просительным тоном, – отпустите уже меня. Я женат. У меня двое детей. Два мальчика…
– Мне всё равно, хоть три девочки.
– Но я люблю свою жену!
– Да и любите на здоровье. Но только она там, далеко, а я здесь. Или я некрасива? Не в вашем вкусе?
– Вы очень интересная женщина! Но… я же не свободен!
– Какие глупости вы говорите. Это условности. Которые ничегошеньки не значат между прогрессивными людьми.
Не избалованный женским вниманием, Лыков был сильно озадачен. Никогда ещё его не соблазняли столь откровенно и настойчиво. Он решил действовать по-другому.
– Лидия Павловна! Там, за дверью, стоит барон Таубе. Он красавец, согласитесь, и он холост. Возьмите себе его! Право, Виктор Рейнгольдович много достойнее меня.
– Знакомый тип мужчины! – отвечала докторша недовольно. – Ваш барон смазливый развращённый самец. Он так на меня глядел, словно я должна была отдаться ему тут же, на пороге. Оставляю его для светских потаскух. Мы, прогрессивные женщины, смотрим на душу мужчины. А не на его внешность. А вы, Алексей Николаевич, просто не знаете себе цену. Любили ли вас когда-нибудь? Скажу правду: ни одна женщина не устоит пред вами, увидев ваш торс! Любая! Любая станет хотеть вас, как хочу сейчас я. И не собираюсь этого стесняться, слышите? Не смейте больше говорить мне про вашего противного барона!