Пуля, Заговорённая...
Шрифт:
На что тот, чуть не плача, снял со своей шеи тесёмку со свинцовой бляшкой и протянул начальнику оперативной группы:
— Возьмите, товарищ полковник, и наденьте, пожалуйста, себе на шею.
— Что это?— удивился Павелецкий.
— Это заговорённая пуля-жакан, побывавшая в медвежьем сердце, это дедовский охотничий амулет, он от любой пули сбережёт вас, возьмите…
И Сергей Иванович взял протягиваемое «сокровище» и неловко надел на шею. Милов ехал молча, а замполит по своей привычке всю дорогу квохтал:
— Вот, мать твою, вот мать твою… домой едем… домой, прости нас господи, слава тебе!
Глава 32
Баба Дуся — матерь всех военных
Уже вечерело, когда ещё Павелецкого по службе в
В вагоне ночевать не хотелось, в гостиницу тоже душа не лежала. Водитель Павелецкого прапорщик Валентин Сивуч, прозванный почему-то своими боевыми товарищами Могилой, бывший на войне уже в девятый раз и знавший Моздок вдоль и поперёк, как собственные ладони, предложил:
— А что, Сергей Иванович, я такое классное место знаю, где можно переночевать и гораздо дешевле, чем в гостинице.
Полковнику стало интересно:
— И что это за райский уголок?
Он взглянул на Сивуча, напряжённо ведущего «уазик», всё заднее пространство которого, даже сиденья пришлось снимать, было забито коробками, сумками и ящиками с вещами. За полгода командировки сыктывкарцы обросли кое-какой формой, вентилятором, кондиционером, подарками родным и близким друзьям, одного сухого пайка на четверо суток пути было три объёмных коробки.
Могила был человеком суетливым, болтливым и очень похожим на чеченца, когда неделю не брился, и одновременно, если натягивал на уши воинскую кепку с красной, ещё советской, звездой, на пленённого под зимней Москвой немца. Сейчас он напоминал Павелецкому классического боевика с учебной кассеты пресс-службы штабной Ханкалы. Сергей Иванович, баловавшийся иногда «стишатами», о нём в своей записной книжке даже рифмованно написал:
У водилы фортовая кепка Со звездою с советских времён. На которой серп с молотом крепко Обнялись словно с пальмою слон. Он гоняет по пыльным дорогам Разночинной гористой Чечни, Он за пазухой, словно у Бога, А в кармане всегда сухари. В Ханкалу возит он командира Сквозь опаснейший «шервудский» лес, Ночью спит хулиган и задира, Завтра ехать ему в Гудермес. За словцом он в карман не полезет, Отматюжит любого незло, Он с медичкой искусно любезен. Со связисткой ему повезло. У водилы фортовая кепка, Не боялся он ездить в горах - Пулевое отверстие терпко По изгибу скользнуло серпа…Не смотря на столь трагическую концовку стихотворения, прототип пожевал впалым по-стариковски ртом и воодушевлённо произнёс:
— А поедем, товарищ полковник, по одному адресочку, я там неоднократно ночевал раньше.
— И почему же об этом адресочке, я узнаю только сейчас?— спросил Павелецкий только для того, чтобы поддержать беседу.
Он принял вопрос командира за начальственный «наезд», и поэтому стал оправдываться:
— Да я так недолго с вами всего одну командировку, и не успел вам показать этот адрес, а то бы и отдохнули от души…
— Кто там живёт?
Машина тем временем плутала по узким улочкам одноэтажного незнакомого Сергею Ивановичу Моздока.
— О, это легенда двух чеченских компаний. Баба Дуся — матерь всех военных, как её называют в округе.
— Да, это интересно… И за что же она получила такое высокое звание?
Могила по-доброму улыбнулся:
— Сейчас расскажу… Она сама беженка, живёт в доме умершей сестры, у которой ни семьи, ни детей не было. Раньше в советское время баба Дуся жила в Чечне в станице Петропавловской. У неё были два сына и муж, их убили местные чеченцы ещё до первой войны, дом и хозяйство отобрали. Вот она пешком и пришла в Моздок, без денег, без документов… Паспорт и пенсию выправили, не без помощи наших милиционеров. Вскоре сестра скончалась… С тех пор у неё все на ночлег останавливаются. Никого не прогоняет, особенно летом, если места нет в хате, у неё раскладушек штук десять. Ставит в саду, спите, отдыхайте…
— Действительно, судьбина не позавидуешь…
Павелецкий слышал и знал много трагических историй, связанных с русским населением в Чечне. Они все, как на подбор, были такими страшными и кровавыми, что если их постоянно вспоминать, то сердце лопнет.
Полковник посмотрел на водителя:
— Ты с такой уверенностью едешь, а вдруг у неё уже полон дом гостей?
— Ну и что,— не отвлекаясь от дороги, ответил Могила,— и нам местечко найдётся, не переживайте…
Вскоре «уазик» почти ткнулся носом в крашенные коричневой краской железные ворота.
— Вот и приехали,— заулыбался во весь рот Сивуч.— Вы пока в машине подождите, а я в дом схожу.
Этот небольшой каменный домик с тенистым садом на окраине Моздока неподалёку с городским парком культуры и отдыха утопал в зелени фруктовых деревьев. Везде, где только можно было привесить лозу, наливался винным соком виноград Изабелла вперемежку с Лидией. Валентин открыл незапертую железную же калитку и ступил во двор. Навстречу ему с крыльца спустилась пожилая женщина. Именно, не старуха, как отметил в уме Павелецкий, а пожилая женщина, было что-то в ней такое, что не поддаётся описанию, а воспринимается только душой, свечение, какое-то изнутри. Она остановилась и, прищурившись, стала рассматривать идущего к ней Валентина, узнав, воскликнула низким, грудным голосом:
— О, неужели, Могила, ты?
— Я, баба Дуся, я…
Она прижала голову командирского водителя по-матерински к груди и перекрестила его макушку.
— А я не один, баба Дуся.
— С кем же, много вас?
— Нет, нас не много, я да мой начальник. Переночуем у вас, не стесним?
— Нет, нисколечко, у меня нынче никого нету, как раз повеселите старуху… Так где ж твой начальник?
— В машине сидит.
— Заезжайте во двор, я сейчас ворота открою.
Вскоре милиционеры уже заходили в кирпичный одноэтажный домик, в котором было три комнаты и кухня.
Вещи заносить не стали, оставили в машине. Место на ночевку гостям было определено в одной из комнат. Помылись в летнем душе на улице. Посмотрели полчаса телевизор. Время пролетело незаметно.
Почти уже ночью, приготовив ужин, баба Дуся сидела на кухне за своим «взводным» обеденным столом, подперев подбородок натруженной рукою, смотрела, как командировочные, соскучившиеся по домашним харчам, ужинали, запивая пищу прохладнинской водкой, и рассказывала, рассказывала:
— У меня ведь, кто только не останавливался на постой, и простые ребята, и министры всяких республик, и из Москвы проверяющие. А что, место, где спать, у меня много, всегда чисто в доме, красиво… Мух, если надо, я всегда с утра всех выведу… Да они и перестали роиться, как скотину перестала держать. Вот так сяду и разговариваю с ними, а они кушают и выпивают. Раньше я и сама себе с гостями, бывало, рюмочку налью. А теперь нельзя. Инсульт был, думала уже всё, а ничего, оклемалась вон. Снова бегаю. Это мне, наверное, Господь вторую жизнь определил, потому что я здесь нужна, нужна вам, командировочным военным. Куда вам ещё голову свою бедовую преклонить, в душе помыться. В гостинице, там дорого, да и не уютно, а у меня для вас для всех дом родной. Хоть потом с семьёй приезжай, да и живи себе. Я только рада буду.