Пуля, Заговорённая...
Шрифт:
— Угу, угу,— подбадривал её монолог Валентин.
Она обратилась к нему:
— А помнишь Васика? Мне письмо прислали его сослуживцы, какой ведь хороший парнишка был…
— Почему был?— вскинулся Сивуч.
— Ай, ты ж не знаешь,— всплеснула руками хозяйка.— И откуда же тебе знать… Неоткуда. Васик погиб, Могила, страшно погиб. И не его в том вина, это родина наша так вас перекручивает, что вы так погибаете.
Валентин напрягся ещё больше:
— Так как же он погиб, я слышал от его сослуживцев, ещё в прошлую поездку сюда, что он уволился на пенсию. Устроился на гражданке, где-то в частном охранном предприятии, толстым стал…
— Уволиться-то он уволился, и толстым, может быть, стал, да только, что ему та «гражданка», он её и не знает совсем. Всю жизнь воевал, так и на воле воевал. Говорят, как ложился спать, по привычке клал под подушку гранату, «эргэдэшку», чтобы, видно, спать спокойней было. И что же это у него никто эту самую гранату не отобрал, когда он со службы уходил, или за учебную посчитали. Только он пил сильно горькую, говорят, последнее время. А, как выпьет, всё в атаку ходил. Кричал во сне. Жена-то с ним, таким бешенным, быстро развелась, вот он один в общаге и жил.
— Что случилось-то, баба Дуся?— не выдержал её обстоятельного рассказа Валентин.
Павелецкому тоже было интересно, что же случилось с этим хорошим и ему не известным пареньком Васиком, что он так трагически, как можно было понять из не совсем связного рассказа хозяйки дома, погиб.
— А вот, что мне в письме написали. Версия у милиции была такая, что он был пьяный, когда спать ложился. Снова сунул эту самую гранату себе под подушку. Видимо, во сне ему приснилось, что он на войне. Наверное, атака какая-нибудь приснилась… Он кольцо-то и сдёрнул. Граната и взорвалась. В комнате всё разнесло в клочья. Хоронили в закрытом гробу. Я, когда письмо получила, долго плакала. Какой же хороший ведь паренёк был, такой, поговоришь с ним, ласковый и жизнь правильно понимал…
Могила сидел за столом с опущенной головой, плечи его как-то обвисли. Вот-вот, казалось, слезу пустит. Но слезу он не пустил, а поднял красные, хмельные глаза, посмотрел на хозяйку, на Сергея Ивановича и сказал:
— Помянем раба божьего Васика…
Водка в очередной раз забулькала в стопки. Выпили, не чокаясь. Потом ещё выпили… У Павелецкого в голове сложились стихи, он их, выйдя незаметно в спальную комнату к вещам, быстро записал в блокнот:
У Володьки Щана, друга моего, Видимо, нещадно крышу сорвало. Срок командировки… В тридцать пять годков Нету у Володьки никаких грехов. Ни семьи, ни сына, ни квартиры нет. Служба есть, погоны, честь и пистолет. За спиной полжизни он прожил в Чечне, Восемнадцать ходок в этой, в той войне. Видимо, нещадно крышу сорвало У Володьки Щана, друга моего. Спать ложился Вовка, под подушку клал Простенько, гранату, вставленный запал. Ночь была вся в тучах на небе без звёзд. Вовка спал могуче, словно в койку врос. Грязная общага алкашней спала, Комнаткой в семь метров Вовке вся страна. Что ему приснилось, знает только он. Вдруг раздался грохот, стёкол перезвон. Палец зацепился за кольцо-запал, Видно, бой приснился, вот чеку и рвал… Ночью той навечно крышу сорвало У Володьки Щана, друга моего…А потом, смутно помнил Павелецкий, выпили ещё… А потом и спать она приезжих милиционеров уложила, Баба Дуся, матерь всех военных, таких же буйных, как В а сик из её рассказов, порывающихся снова на войну, или хотя бы «Чёрного ворона» поорать в две лужёные глотки в три часа ночи. А завтра у них уже будет эшелон домой, а у неё, может быть, новые командировочные вояки на ночной постой… В этом, наверное, и есть он самый круговорот военной служивой жизни!
Глава 33
В обратную дорогу
Поезд с вагонами «Моздок-Сыктывкар» тронулся. Павелецкий вздохнул с облегчением. Он раскидал заместителей старшими по вагонам. С собой в командирском купе, в следующем от проводников, оставил лишь замполита, вёзшего отряд в Чечню, чтобы отдохнул в обратную дорогу от личного состава. С ними на нижней полке расположился сопровождающий заместитель министра, он же начальник милиции общественной безопасности, полковник милиции Александр Захарович Грицак, невысокий, толстощёкий и носатый хохотун, умеющий в нужный момент вовремя «включить дурака». Поэтому и был всю службу в чести у руководства, поэтому и «докувыркался» до такой заоблачной для его среднего милицейского образования высоты. Сергей Иванович его несколько опасался. И когда тот предложил:
— Ну что, по «соточке», по фронтовой?
Для начала вежливо отказался:
— Благодарю, товарищ полковник, но я погожу, пока личный состав не уляжется спать, а то если с самого начала дороги дать слабинку, могут так расшалиться, что не довезём еще…
Грицак наморщил свой непропорциональный шнобель:
— Нет, дорогой, так не пойдёт… Пусть замполит не пьёт, это его работа бойцов блюсти. А тебе я приказываю со мной по «соточке».
Павелецкий уныло вздохнул:
— Подчиняюсь грубой силе…
— Вот так-то лучше!
Валерий Петрович, стал накрывать на стол, резать колбасу, сыр, хлеб.
В соседнем купе за импровизированной занавеской, сооружённой из простыни, ехали в Сыктывкар, чтобы создать семью Эдик Вартанов и Мадина Абдулова. Судя по звону ложек и солдатских кружек, они тоже готовились попить чайку.
А ещё через купе происходили разборки.
— Оторвать бы тебе башку,— возмущался Римша, сидя на верхней полке в купе вагона, свесив дурно пахнущие «копыта» с давно нестриженными ногтями,— водку он потерял, закуску он потерял…
Поезд, плавно тронувшись от платформы в Моздоке, всё набирал и набирал скорость.
С первым перестуком колёс из переднего по ходу движения конца вагона послышался гитарный трёхаккордный перебор, и полилась хрипловатая песня, это пел рыжий, весь в веснушках младший сержант Серёга Богомолов:
Синеокая моя, светло-русая, Понял я лишь на войне, что мы русские. Как увидел, казачков хаты брошены, И поля-то у станиц другими скошены. Племьем чёрного крыла злого ворона Нить времён в той стороне нынче порвана. Казачки дурным царьком были преданы, А землица воевалася дедами…Кроме прапорщика Володьки Римши в купе ещё ехали трое: старлей Илюха Моторин, старшина Аркаша Павлюченко и провинившийся по разумению Римши прапорщик Петруха Синельников. В вагоне стоял привычный поездной гомон, пассажиры готовились поесть, как следует, отметить окончание командировки и завалиться спать часиков эдак на двенадцать. Только в купе, где старшим был Моторин, царило напряжение. Старлей спросил:
— Ты, что, действительно, весь рюкзак с провизией похерил?
Возмущению Илюхи не было предела. Он не понимал, как же так можно безответственно потерять общаковые продукты. Молчаливый по жизни Синельников, только головой мотнул и полез на свою верхнюю полку. Залёг там, как в дозоре мышью, ткнувшись несвойственным молчунам его породы курносым носом в исписанную царапинами пластиковую стену, почему-то подумалось ему: «Вот беда-то, вагон из такого материала внутри сделан, что выгорает вместе с пассажирами за три минуты…»