Шрифт:
Ак-Юлдуз
У подножия высоких гор Могол-Тау издали видны какие-то неуклюжие низкие строения. Стены сложены из громадных неровных камней, слепленных глиной. Двери есть, а окон и печных труб нет. Около строений стоят юрты. Их решетчатые стенки обтянуты толстой теплой кошмой. Из отверстия наверху идет дым.
В юртах живут люди.
А кто живет в каменных строениях?
В них живет скот: овны, лошади, верблюды, которые и в зимнюю пору должны быть «под рукой».
Хозяева скота, казахи, в домах не живут. «Кто живет в доме, тот скоро умрет», — говорят они.
Но так было до революции, когда Хашима была совсем еще маленькой. Теперь около каменных построек для животных выросли каменные дома с окнами, с печами для самих людей. И оказалось, что люди в них могут жить еще дольше, лучше и веселее, чем в юртах.
В то время, о котором ведем мы рассказ, зимой, в тесной дымной юрте маленькой Хашиме было скучно и неуютно. На дворе воет ветер, несет сухой колючий снег, от которого немеют ноги и замирает дыхание. По такой погоде долго не нагуляешься: пробежишь немного и скорей назад, в юрту, греться. А там — ох и скучно же! В юрте тесно, надо сидеть смирно, протянув босые озябшие ножки к маленькому костру посередине. Даже разговаривать надо тихонько, чтобы не сердить бабушку Джамаль. Она очень старая, бабушка Джамаль. Атамкул, старший брат Хашимы, говорит, что она никогда не была маленькой, а всегда была такая: седая, растрепанная и сердитая.
Хашима не понимает, как это может быть, и, пожалуй, не очень этому верит. Атамкул всегда что-нибудь придумает удивительное, зато как интересно слушать его в длинные зимние вечера, когда юрта трясется от ударов ветра, и кажется, что в соседнем ущелье кто-то глухо и жалобно воет.
Уж во всяком случае старше бабушки Джамаль, на-наверно стариков не бывает. У нее во рту один зуб, длинный и желтый, а глаза красные, как у диковинной птицы. Мать говорила, что был у них дед Нияз, и старая Джамаль еще этому деду приходилась бабушкой. Это очень трудно понять, и маленькая Хашима подолгу с почтительным удивлением наблюдает, как старуха, сидя у огня что-то непрерывно бормочет и трясет седой косматой головой.
Хашима попробовала раз тоже так потрясти головой, но мать больно дернула за косичку И сказала, чтобы не смела дразнить бабушку.
А она и не думала дразнить, просто хотела узнать, зачем это бабушка так делает. Может быть, это даже очень приятно?
Но сейчас Хашиме есть о чем подумать и без атамкуловых рассказов: у верблюдицы, красавицы Нар-Беби, скоро родится маленький.
Отец очень любит Хашиму. Он часто гладит ее черные косички, подарил ей красивые кисточки — украшать их по праздникам. И верблюжонка — он, верблюжонка! — он обещал подарить ей, чтобы она сама за ним ухаживала и растила его.
Замуж выйдешь, с собой его возьмешь к мужу, — весело прибавил отец и похлопал ее по румяной щечке.
Еще бы, вырастешь красивая, продадут, как корову. Столько добра за тебя возьмут, что одного верблюда не жалко и подарить, — ехидно шепнул из-за спины Атамкул.
Ты что это там шепчешь? — спросил, прислушавшись, отец.
Говорю, вырастет Хашима — красивая будет, большой калым за нее дадут, — повторил Атамкул и, не сморгнув, почтительно посмотрел на отца. Как будто и те слова и не те. Вот хитрый этот Атамкул, всегда вывернется!
И верно, большой калым дадут, она у нас красавица будет, — по-доброму улыбнулся отец, но у Хашимы вдруг отчего-то больно, защемило сердце и на глаза навернулись слезы.
Противный Атамкул! Всегда так скажет, что самое хорошее обернется в худое. Ну что же, что калым дадут? За всех так. «Продадут, как корову»… А ведь а правда, если подумать, выходит нехорошо.
Атамкул уже, как ни в чем не бывало, сел у огня и тянет ее за косичку:
— Повернись, что-то скажу…
Не хотела повернуться, а надо: вдруг скажет интересное.
— Ну, что еще придумал? — говорит Хашима, а сама надулась и в сторону смотрит, будто и не слушает.
Да разве Атамкул отстанет? Смеется и опять дерг за косичку и в самое ухо шепчет:
— Нет, ты совсем повернись, тогда скажу. Вот так. Ты знаешь, теперь калым отменили. Советская власть девушек продавать не велит. Я слышал в Дальверзине, когда с отцом ездил. Там железную дорогу строят. Уюй, какая дорога! Я тоже хочу учиться железную дорогу строить.
А отец не позволит, — отозвалась Хашима. Она уже совсем повернулась к Атамкулу, обиды как не бывало.
Тогда убегу! — сказал Атамкул и даже кулаком по ладошке стукнул. — Вместе убежим. Хочешь?
Ой хочу! — встрепенулась Хашима. — С тобой совсем бояться не буду.
Но тут мать позвала ее просо толочь, а там кур кормить, и рассеялась девочка. А дальше опять захватили ее мысли о верблюжонке: каков-то он будет и как она станет его растить! Легла спать веселая, и только забравшись под толстое одеяло из цветистого ситца, сонно вспомнила, что было что-то неприятное. Что это? Ах да, «как корову». Но тут же успокоилась: нет. Советская власть не позволит. Какая она, Советская власть? Как бы узнать? А хорошо бы научиться строить железную дорогу…
И на этом крепко заснула.
Наутро Хашиму разбудила суматоха. Мать второпях сунула ей на руки плачущего Юсупа:
— На, покачай, мне бежать надо! У Нар-Беби маленький родился!
В одну минуту Хашима успокоила малыша, уложила его и, сунув босые ноги в кожаные сапожки, помчалась в каменный сарай.
В предрассветных сумерках Нар-Беби казалась особенно громадной. Она лежала, тяжело дыша, поводя боками и, согнув длинную шею, облизывала что-то маленькое, лежавшее около нее.
Осторожно, — говорила матери соседка, — дай ей облизать его… а теперь заворачивай скорее в кошму. Веревкой перевязать надо, вот так, чтобы не раскрылся. Теперь несите в юрту, да в самый теплый угол, смотри. Рано он родился, очень смотреть нужно. Зато и верблюжонок будет… Помяни мое слово, в ауле второго такого не найдешь.
Мои, мои! — напевала Хашима, не помня себя от радости. — Второго такого не найдешь! Ой, мама, покажи скорее!
— Уйди! — закричала мать. — Нечего тебе тут делать, — но потом, смягчившись, добавила: — В юрте посмотришь. Здесь темно и холодно, а они, сама знаешь, тепло любят.