Пункт проката
Шрифт:
– Будем, - решительно сказал я.
– А как без двигателя? Не врежемся?
– Ни под каким видом!
– ответил робот.
– Инструкция не позволяет. В крайнем случае сгорим в плотных слоях атмосферы.
– Ну, это, знаешь, тоже не сахар...
– У нас есть небольшой аварийный двигатель.
– Вечный?
– Естественно. У нас все вечное.
– Да я уж заметил...
– Плюс в нашем распоряжении парашют. Не бойтесь, все будет в ажуре!
Гриша с удивительной легкостью переходил от панического состояния к отважному и обратно. Это не могло не
– Так садимся или нет? Время дорого!
– А, - сказал я обреченно.
– Один раз живем. Садимся!
Я пристегнулся к креслу поплотнее и закрыл глаза.
Глава 7
В лапах
Не знаю, как для кого, а для меня посадка - самое мучительное дело. У меня закладывает уши. Остальные могут болтать, читать газеты, глядеть в иллюминатор, чихать, ссориться, играть в шахматы и делать тысячу разных дел. Я в это время лежу, откинувшись в кресле, разеваю рот, как рыба, выброшенная на берег, и тщетно пытаюсь натянуть на лицо выражение мужественного равнодушия к опасности.
Все говорят, что это предрассудок и при посадке уши закладывать не может. Охотно верю, что у остальных людей именно так и бывает. Может быть, у них вообще никогда не закладывает уши, даже если по ним (по ушам) хорошенько хлопнуть дверью. Я допускаю также, что им, (не ушам, а остальным людям) нет нужды натягивать на лицо выражение мужественного и презрительного равнодушия, потому что с этим выражением они лежали уже в колыбельке. Все это, повторяю, я вполне готов допустить.
Но смеяться и подтрунивать над человеком только за то, что во время посадки он обильно потеет... Это в цивилизованном обществе просто недопустимо! И я каждый раз заявляю об этом твердо и решительно - после того, как посадка заканчивается и бортпроводницы окончательно приводят меня в чувство. Потому что для меня превыше всего справедливость, а не жалкие страдания двух-трех соседей-пассажиров, которым я, видите ли, испортил все удовольствие своими охами и стонами! Надо следить за собой, а не за чужими ушами, - такова моя платформа, и я с нее не сойду никогда.
На удивление, посадка на планету Большие Глухари прошла довольно гладко - если не считать того, что нас основательно тряхнуло, когда раскрылся парашют. В остальном все было в порядке.
Настораживало одно: мы очутились в полумраке, хотя садились, вроде бы, на освещенную сторону планеты.
– Похоже, у них уже ночь, - сказал я Григорию.
– Быстро как-то...
– Скорее, сумерки, - озабоченно отозвался робот.
– Скафандр будете надевать?
– Обойдусь. Проверь-ка лучше воздух.
– Воздух в норме. Вы бы там поосторожнее... Мало ли...
– Тебе, Гришутка, нянькой работать, цены бы не было, - заметил я, открывая входной люк.
– Заочной, разумеется. Ну, пока, не скучай тут.
С этими словами я вышел из корабля. Вслед донеслись "Сибирские страдания" в исполнении народного хора им. братьев Заволокиных. Все-таки Гриша успел привязаться ко мне за эту неделю. Да и я, признаться, тоже.
Как любит повторять Григорий, вышла ошибочка. Это насчет темноты. Тайна рассеялась, едва я сделал пару шагов и уткнулся носом в плотную ткань парашюта. После посадки он упал на корабль и накрыл его, словно колоколом.
Какое-то время я блуждал среди складок, наподобие начинающего артиста, впервые попавшего за кулисы и пытающегося прорваться сквозь занавес к рампе (где, как он думает, его ждут слава, благодарные зрители и растроганные критики). Наконец я догадался опуститься на корточки и, пользуясь головой как тараном, выполз на свободу.
Яркий дневной свет ударил по глазам, едва голова вышла наружу. Насколько хватало взгляда, расстилалась унылая степь, местами поросшая чахлыми кустиками.
"Вечно все переврет", - беззлобно подумал я о роботе, утверждавшем, будто "Б. Глухари сплошь покрыты лесами".
Я обошел вокруг корабля. Во все стороны простиралась та же скучная степь и только вдали, на самом горизонте виднелось какое-то темное пятнышко. Кругом не было ни души, а значит мои надежды на ремонт двигателя и нормальный обед из трех блюд откладывались на неопределенный срок.
– Куда, интересно бы знать, подевались все эти хваленые 150 миллионов жителей!
– произнес я в сердцах и с размаху уселся на глинистый плешивый бугорок, предварительно согнав с него ящерицу.
На чужой планете можно ожидать всякого, и в принципе я был готов к неожиданностям. Но все же вздрогнул, когда из-под бугорка раздалось ворчливое:
– Места другого не нашли? Совсем обнаглели, на головы садятся!..
Я спрыгнул со своей кочки и сказал: "Пардон!"
– И главное, каждый говорит "пардон", - сварливо добавили снизу. Сначала - на голову, потом - пардон!
– Виноват, я не умышленно... Так как-то... само получилось. Приношу тысячу извинений!
– С кем имею честь?
– спросил мой невидимый собеседник.
– Колмагоров Вениамин, - отрапортовал я.
– Прибыл с Земли. Физик. В настоящий момент в отпуске. Нуждаюсь в ремонте и питании.
– Вот и врете, - равнодушно ответил бугорок.
– Во-первых, с Земли никого здесь не бывает, а во-вторых, физика отменена.
– Как, то есть, отменена?
– А так вот, отменена и все.
– И Ньютон отменен?
– я мало-помалу начинал закипать.
– И Ньютон.
– А Эйнштейн?
– И Эйнштейн.
Я уже кипел вовсю.
– Извиняюсь, а химию у вас не отменили?
– Отменили, - еще равнодушнее ответил бугорок.
– Позвольте! Как-то странно все же...
Под кочкой зевнули. Я понял, что разговор не доставляет удовольствия тому, под бугорком, и поспешил переменить тему беседы.
Самым светским с древних времен считается разговор о погоде. Это справедливо. Весьма сложно вывести собеседника из себя невинными рассуждениями о переменной облачности или антициклонах, зачем-то перемещающихся к южной части страны. Гораздо проще нарваться на спор, заведя речь о хоккее, женщинах или, не дай бог, о политике. Каждый мнит себя специалистом в этих основополагающих, краеугольных областях и доказать ему что-либо невозможно - даже если вы сами хоккеист, женщина или, не дай бог, политик.