Пурга в ночи
Шрифт:
…К Нине Георгиевне вернулось сознание. Она открыла глаза и увидела над собой низкий потолок. Потом перевела взгляд, и он, скользнув по стене, остановился на Струкове. Колчаковец стоял в двери, держась за косяк, и, кривя губы, смотрел на нее. Нина Георгиевна попыталась закрыться обрывками платья, но это ей не удалось. Упершись руками в затоптанный и заплеванный пол, она села и поправила растрепанные волосы.
По лицу Струкова прошла судорога. Он понял, что Нина Георгиевна после самого тяжелого для женщины унижения по-прежнему оставалась выше него. Он шагнул к Нине Георгиевне и хотел пнуть ее, но почувствовал, что не сможет этого сделать.
Нина Георгиевна, не обращая на него внимания, поднялась на ноги, надела шубку и поискала глазами шапку.
— Скажи своим, — тут Струков выругался. Нина Георгиевна посмотрела ему в лицо. Струков отвел глаза и продолжал: — Скажи своим, пусть выходят друг за другом на расстоянии пятидесяти шагов без оружия и с поднятыми руками. Запомнила? Да пусть поторапливаются! Ждать не будем!
Нина Георгиевна пошла к двери. Струков посторонился. При ее появлении в столовой наступила жуткая тишина, Все отводили глаза. Притих пьяный Щеглюк. Нина Георгиевна увидела на полу шапку и белый флаг. На марле отпечатался чей-то след. Она подняла шапку, отряхнула ее и, аккуратно надев, вышла из дому.
…Михаил Сергеевич не отходил от двери. Он дожидался Нину Георгиевну, Едва она поднялась на крыльцо, как он распахнул дверь и почти втащил женщину в коридор.
Вялым, бесцветным голосом Нина Георгиевна пересказала условия Струкова. Михаил Сергеевич был так взволнован, что не обратил внимания на странное состояние Нины Георгиевны, на ее отрешенность от всего.
Не выпуская рук женщины, прошел в кабинет, где его дожидались товарищи. Они, подавленные случившимся, угрюмо молчали.
— Будем сдаваться.
Михаил Сергеевич говорил отрывисто. Каждое слово давалось ему с большим трудом. Он старался сохранить спокойствие хотя бы внешне, но это плохо получалось. Мандриков как будто раздвоился. Вот он видит, как Мандриков первый вынимает из кармана и кладет на стол револьвер, за ним то же самое делает Бучек, Кулиновский, Волтер.
С начала перестрелки Аренс не произнес ни слова.
Он готов был делать все, что прикажет Мандриков. Аренс пожалел, что не успел с Фесенко закончить сборку пулеметов. Последним к столу подошел Игнат. Михаил Сергеевич, не дожидаясь, когда он выложит оружие, дрогнувшим голосом сказал:
— Пошли… товарищи.
Он первым вышел из кабинета и быстро, не оборачиваясь, прошел коридор и взялся за ручку выходной двери.
Ветер трепал его черные густые кудри, снег набивался в них, а он шел, большой, сильный, шел навстречу поднимавшимся черным и пустым глазам винчестеров.
За Мандриковым шли его товарищи, шли, подняв руки. Их друг от друга отделяло пятьдесят шагов, но они не чувствовали этого расстояния, и казалось им, что они идут плотной шеренгой. Они не слышали раздавшегося в кабинете председателя ревкома глухого выстрела. Это замешкавшийся Игнат Фесенко избрал иной путь и поднес к виску револьвер…
Они шли сквозь гудящую пургу, смотрели только вперед, и никто из них не оборачивался. Поэтому они не видели, как, воспользовавшись порывом пурги, кинулся в сторону и исчез Клещин. Они шли и не слышали, как рыдала Нина Георгиевна. Они шли, шли, шли…
Над краем вновь наступала ночь, и неожиданно вспыхнули необыкновенной яркости сполохи, вспыхнули и повисли над снегами розовыми, фиолетовыми, желтыми, пурпурными гирляндами. Казалось, небо хочет отогреть их, лежащих на льду Казачки.
А пурга становилась все сильнее. Скоро она смешалась с ночным мраком, металась необъятным чудищем между домиками, сотрясала их, словно хотела спросить людей, понимают ли они, какое ужасное преступление ими допущено и совершено.
…В пуржистую ночь подъехал к Ново-Мариинску Август Мартынович Берзин со своими товарищами. За их упряжками лежал многодневный трудный путь. На передней нарте с Ульвургыным ехал Август Берзин, на следующей Мальсагов и Галицкий, потом Антон Мохов и на последней — Оттыргин с Вуквуной. Все радовались окончанию пути и предстоящим встречам.
А пост уже совсем близко. Сквозь мрак и снеговую сумятицу желтели редкие огоньки. Вот и первые дома. Август Мартынович хочет сказать Ульвургыну, чтобы он подвез его к дому, в котором живет Мандриков, но не успевает. Прямо в лицо жарко дохнули три внезапно расцветших в ночи огненных цветка, и Берзин перестал чувствовать, видеть, мыслить. Он ничком упал с нарты на снег, а испуганная упряжка Ульвургына унеслась в ревущий мрак.
Почти одновременно раздались и другие выстрелы. Убиты Мальсагов и Галицкий. Антон Мохов успел отвернуть свою упряжку и погнал ее от Ново-Мариинска. Ему вслед вместе с проклятиями прогремели выстрелы. Стреляли наугад. И одна слепая пуля ударила в спину Антона. Он упал на нарту и, чувствуя, что теряет сознание, успел схватиться за баран и погрузился во мрак, Упряжка, подгоняемая пургой и выстрелами, неслась, но, не чувствуя каюра, постепенно замедлила бег и наконец остановилась. Антон лежал без движения. Рука его цепко сжимала баран.
Собаки недоуменно поглядывали на нарту. Потом, потоптавшись, стали укладываться на снег, свернувшись калачиком. Над ними была ночь и проносилась пурга. Она быстро заносила снегом собак и нарту с лежащим на ней Антоном. Вокруг нарты уже начали нарастать сугробики. Они, казалось, вот-вот сомкнутся и погребут под собой Антона, но из пурги вынеслась упряжка Оттыргина. Он соскочил с нарты, бросился к Мохову, смел снег с его лица, приложил ухо к губам Антона и радостно крикнул стоявшей рядом Вуквуне:
— Жив!
Они с трудом отцепили руку Антона от барана, поудобнее его уложили и, подняв собак, погнали их. Оттыргин бежал рядом с упряжкой Мохова, следя, чтобы он не упал с нарты, а Вуквуна ехала за ними. Пурга точно обрадовалась. Она дула им в спину, помогая быстрее уйти от Ново-Мариинска. Она тщательно заметала следы нарт. Пурга неистовствовала в ночи…
Магадан — Хабаровск — Владивосток
1960–1963