Пурпурная линия
Шрифт:
Немного подумав, он торопливо приписал: «Король написал Силлери, чтобы тот навел справки о состоянии здоровья принцессы Марии. Здесь ходят слухи, что она так толста, что вряд ли будет в состоянии иметь детей. Коннетабль просил меня ходатайствовать, чтобы вы, Ваше Превосходительство, прислали королю портрет принцессы».
Пока Бончани сидел на чердаке кардинала Гонди и писал депеши, двор пребывал в Нанте и пышно отмечал рождение Александра. Вскоре после этого в Анжере праздновали усмирение Меркера и бракосочетание Сезара и дочери покорившегося мятежника.
«Никто не может составить верной картины того, что здесь в действительности происходит.
Театр в голове Бончани мгновенно наполнился живыми сценами. Он представил себе, как Папа Климент VIII, рассвирепев, едва сдерживается, чтобы не обрушить на голову Наварры новое отлучение. Что вдруг нашло на этого новообращенного еретика? Чего он хочет? Религиозной свободы для протестантов? Теплых мест? Доступа к государственным должностям для еретиков? Гугенотских судей? Сейчас Бончани видит, как на бледные щеки короля Филиппа медленно возвращается краска, король видит, что его акции в Риме резко повышаются в цене. Наварра слишком много возомнил о себе, думает Мадрид. Так же думает и Бончани. Надо, однако, принять во внимание полную картину. Что делает император, кардинал Австрии? Что думает Англия? Как обстоят дела с наступлением турок на Венгрию?
Бончани начал холодно размышлять. Курия топает ногами, но, бранясь и злобствуя, вынуждена глотать Эдикт. Будут ли отныне европейские религиозные конфликты решаться в Париже? Насколько неуверенно чувствует себя Папа Климент VIII? Какой позор. Наварра принудил Испанию к заключению мира. Еще не высохли чернила Вервена. Да еще этот Эдикт! Гугеноты с политическими правами? Бончани писал об этом все летние месяцы. У него всюду были уши, и агент герцога Тосканского пытался разгадать основное направление борьбы великих держав, постоянно имея при этом в виду, что Генрих стал самым могущественным королем христианского мира. После Вервенского мира Генрих Наваррский превратился в сильнейшую фигуру европейской политики, и речь теперь, среди прочего, должна была идти о том, чтобы подобрать для него достойную спутницу.
В депешах Бончани подробно описывались и вспомогательные фигуры, коих можно было использовать ко благу общего дела. Естественные союзники – самые дешевые союзники. Ближайший из них – Рони. Нет сомнения, что этот черный протестантский ворон преследует ту же цель, что и он, Бончани, хотя, конечно, по совершенно иным мотивам. Тосканскому агенту рассказывали, какая сцена разыгралась между Рони и королем в садах Ренна в марте 1598 года. Король четыре раза приглашал своего всесильного министра на охоту, прежде чем набрался мужества назвать вещи своими именами. Каждый раз король говорил, что хочет обсудить с Рони важные дела, но только в четвертый раз он раскрыл свой замысел. Король подошел к своему лучшему слуге, как он всегда называл Рони, взял его за руку и заговорил:
– Давайте пройдемся наедине. Мне надо поговорить с вами о деле, которое давно мучит меня и по поводу которого я уже несколько раз звал вас с собой на охоту. Вы помните эти случаи? Но каждый раз меня отвлекало столько дел, что я не мог свободно говорить с вами на эту деликатную тему.
После этого Наварра стал живописать министру мрачную и безрадостную картину положения дел в унаследованном королевстве, о его жалком состоянии и о тех непомерных усилиях, которые ему, королю, предстоит приложить, чтобы окончательно освободить это королевство и привести его в порядок. Он описал трудности и опасности, которым подвергался, нападки всякого рода, кои ему пришлось перенести, чтобы стать королем-умиротворителем в глазах Франции и всей Европы. Потом он, однако, начал жаловаться на то, что все эти усилия окажутся напрасными, если у него не будет последователей и прямых наследников, особенно ввиду ожидаемых притязаний на трон со стороны его племянника принца Конде и других принцев крови. Его супруга, с которой он твердо намерен развестись, никогда не сможет забеременеть.
Потом Генрих перечислил всех возможных кандидаток, но в каждой из них нашел какой-либо изъян. Мадридская инфанта безобразна и кривобока. Правда, с этим он мог бы примириться, если бы мог одновременно с ней жениться на Нидерландах. Подошла бы ему и кузина Иоанна I, принцесса Арабелла Стюарт, если бы она могла стать наследницей английского престола, но королева Англии была далека от таких мыслей. Из других иноземных принцесс одни были гугенотки, другие – немецкие – горькие пьяницы. У Великого герцога Тосканского есть племянница, которая, должно быть, весьма хороша собой. Однако она происходит из довольно худородного дома, принадлежит купеческому семейству, будучи отпрыском выскочек, которые всего шестьдесят или восемьдесят лет назад были алчными и жадными провинциальными знаменитостями. Кроме того, она принадлежит к роду Екатерины Медичи, которая не делала Франции и лично ему, Генриху, ничего, кроме гадостей.
Потом он перешел к обсуждению французских принцесс. Ему нравилась племянница, мадемуазель де Гиз, но о ней ходили слухи, что она бессердечна и зла, а ему нужна женщина, у которой на уме любовь, а не головная боль. Оставались еще принцессы из захудалых домов – две из дома Мэнов, две из дома Омалей и три из дома Лонгвилей – и целая череда девиц еще более низкого происхождения. Но в любом случае, даже если они были ему по сердцу, оставался нерешенным один вопрос, который заставлял Генриха мучиться сомнениями.
«Кто может гарантировать мне, что кто-то из них сможет соответствовать трем непременным условиям, без которых ни одна женщина не сможет стать моей супругой? Именно, надо, чтобы она могла родить мне сыновей, чтобы она отличалась мягким и добродушным нравом и, наконец, чтобы она духовно была готова в случае моей смерти взять в свои руки судьбу государства и моих детей. Чтобы она обладала достаточным мужеством и здравым смыслом и могла ревностно следовать моему примеру. Подумайте сами, не знаете ли вы кого-нибудь, кто бы обладал всеми этими свойствами одновременно?»
Рони уже давно понял, куда клонит король, но не спешил это показывать. Он с большим удовольствием согласился бы гореть в аду, нежели избавить своего суверена от необходимости самому высказать чудовищную мысль.
«Я не знаю ни принцессы, ни простой женщины, которая могла бы соответствовать таким требованиям».
«Что бы вы в таком случае сказали, если бы я сам ее назвал?»
«Сир, я бы сказал, что вы, вероятно, знаете ее лучше, чем я, и, кроме того, она должна быть вдовой, чтобы вы точно знали, что она в состоянии иметь детей».