Пушки заговорили (Преображение России - 6)
Шрифт:
– Оглоблю-то, оглоблю огромную мы подняли - оглоблю хоть куда, помолчав немного и глядя не на спросившего, а на свои туфли с какими-то цветочками на носках, проговорил Невредимов.
– Множество людей от семей оторвали для этого волка... Да вот беда наша - царишка, царишка у нас плох! Нам бы Петра Великого сейчас, а что же этот?.. Так себе, местоблюститель какой-то!
Сыромолотов бросил взгляд на обоих студентов и заметил, что они уже слышали от своего "деда" насчет "царишки"; они слегка улыбались и смотрели на него вопросительно.
– Что касается Петра
– А насчет царишки тоже двух мнений быть не может. Но раз у нас имеется Дума (с большой буквы), то с такой поправкой мы уж как будто немного начали на людей походить. Другое дело - генералы!.. "Мертвую петлю" какую-то наш авиатор Нестеров сделал, - обратился он к Гене, - а есть у нас такой генерал, чтобы мертвую петлю на шею Вильгельму накинуть? Есть у нас Суворов или нет - вот что мне очень хотелось бы знать. Кто командует у нас фронтами?
– Юго-Западным - генерал Иванов, а Северо-Западным - Жилинский, - без запинки ответил Геня.
– Очень хорошо-с, Иванов, Жилинский... Кто же они такие? Какие подвиги за ними числятся? Не знаете?
– Понятия не имею.
– А вы?
– обратился Сыромолотов к Саше.
– В японской кампании, кажется, участвовали, - сказал Саша.
– То есть помогали ее проиграть? Почему же они назначены на высшие посты в эту кампанию, если только всего и сделали, что проиграли ту?
Покивав головой, старик отозвался на это:
– Да, вот именно!.. Скобелева отравили в Москве, - не по шерсти, не по шерсти гладил... Против немцев вздумал выступать... А Куропаткина, Куропаткина если бы назначили, этот бы...
– До Урала отступал бы, - договорил за "деда" Саша.
– Вот Скобелева вы вспомнили, Петр Афанасьевич, - оживленно подхватил слова старика Сыромолотов, - и ведь у Скобелева в штабе художник Верещагин был!.. Никому не говорил я, что мне думалось, но раз к случаю пришлось, скажу вам: очень бы мне хотелось посмотреть своими глазами - глазами художника - в пасть этому самому волку, Петр Афанасьевич, - и вот почему я насчет генералов заговорил.
– Штаб Скобелева где был?
– спросил вместо "деда" Саша.
– Там же, где были военные действия, - ответил Сыромолотов.
– А штаб генерала Иванова, я слышал, в Киеве, - сказал Саша.
– А Жилинского, кажется, в Вильне, откуда до всякой пасти очень далеко.
– А если вам прямо на фронт ехать, то куда же именно? В какой-нибудь полк только, а иначе вы никаких военных действий не увидите, - сказал Геня.
– Гм... военные действия... Их вам лучше всего совсем не видеть, медленно проговорил старый Невредимов.
– Не видеть?
– переспросил Сыромолотов, так как не понял старика.
– Вот именно, не видеть, - повторил тот.
– Для чего вам видеть?.. Для картины, что ли?
– Для картины, конечно.
– А что же можно показать на картине? Один какой-нибудь только момент?
– Только момент, да, - согласился Сыромолотов.
– А война-а...
– Я понимаю то, что вы хотите сказать, - перебил Алексей Фомич.
– Война такая, как современная, как ее уложить в одну картину? А если... если написать серию картин: десять, например, пятнадцать, двадцать?
Старик кивал головой, точно переживал слабость живописи там, где суждено, быть может, долгие месяцы творить историю десяткам миллионов людей, и, наконец, сказал:
– Десять картин - десять моментов; двадцать картин - двадцать моментов... Может быть, это дело фотографов, а художник... художник тут решительно ни при чем.
VI
У Сыромолотова давно уже составилось свое мнение о публике вернисажей, публике картинных галерей и о публике вообще.
Если на вернисажах рядом с полными невеждами в области искусства появлялись и снобы, если в галереях можно было встретить скромных с виду, но любящих живопись людей, то публика вообще была совершенно далека от живописи.
Старика Невредимова он относил, приглядываясь к нему, к публике вообще, но он был "натурой", а "натуре" позволялось говорить об искусстве что угодно: с "натурой" Сыромолотов обыкновенно никогда не спорил.
Однако рассуждение о том, что "картина - момент", а "момент - дело фотографов", "художник же тут решительно ни при чем", вызвало у него, художника, улыбку, и он не удержался, чтобы не сказать:
– С одной стороны, по-вашему, Петр Афанасьевич, картина - момент, с другой - "момент - дело фотографов", то есть между картиной и фотографией вы ставите знак равенства, а с третьей, художнику даете как будто другое амплуа, чем фотографу... Простите, но я уж заблудился в этих трех соснах.
– Художнику - другое амплуа?
– повторил старик и высоко поднял лохматые белые брови. Подержав так брови несколько секунд, он надвинул их на глаза еще ниже, чем до того, и сказал не то чтобы поучительно, а как будто про себя, поэтому медленно и с паузами:
– Художник... он... должен давать... не то, что всякий... всякий может видеть... также и объектив, конечно... а-а то... что он один только... способен видеть, - вот что.
– Это я понимаю... Точнее, это мог бы сказать скорее я, а не вы, отозвался Алексей Фомич на слова старика, несколько для него неожиданные, и, разрезав наиболее спелую грушу ножом, приготовился послать кусок ее в рот, но старик остановил его поспешным вопросом:
– Вы грушу видите?
– Грушу?
– Да. Видите... Снаружи и изнутри тоже... А войну?
– Я вас понял, понял, Петр Афанасьевич, понял!
– весело теперь уже отозвался на это Сыромолотов.
– Но ведь для того, чтобы видеть войну, как способен видеть ее только художник, он, художник, и должен быть на войне.
– Зачем же?
– Как зачем? Чтобы смотреть своими глазами.
– Вблизи?.. Такую войну?.. Разве можно?
Старик покивал головой и добавил:
– А где же дистанция?.. Если я вашу картину... хотя бы вот эту (он кивнул на этюд в рамке) буду разглядывать... как бы сказать, вплотную... Что я увижу?.. А как же на войну вплотную смотреть?