Пушкин и 113 женщин поэта. Все любовные связи великого повесы
Шрифт:
12. В Департаменте я отдал на гербовую бумагу — на производство дела по просьбе о моем увольнении: всего 9 р. мне это стоит покуда. О возвращении дипломов моих нужно, как говорят, сделать особенное отношение в герольдию. Я думаю, что я и без них могу обойтись.
Петру Марковичу обещают в пятницу (14) выдать деньги, следственно, в субботу можно нам будет выехать: дай бог успеть нам в нашем намерении. Обедая у Пушкиных, узнал я, что Александр Сергеевич уехал из Малинников и теперь уже в Москве — жаль, что я его не застану у нас.
Вечер я провел у барона; Эристов был там очень забавен, Софья, несмотря на зубную боль, в минуты отдыха была любезна, т. е. нежна, охала, что желает, чтобы зубы ее болели, пока я не уеду, чтобы развлечь себя тем; это очень мило и хорошо сказано.
13. Я еще не получил отставки. Ходил смотреть саблю; она готова, а пистолеты нашел я уже проданными: это меня очень расстроило на целый день, я был не в духе, просидел дома после обеда, а вечер проспал у Анны Петровны.
Дельвигов целый день я не видал и по-пустому ездил обедать к Бегичевым.
14. Наконец Петр Маркович получил деньги, и я с 400 р. поехал делать покупки и прощальные мои посещения; но в то утро я не успел всех сделать, также не получил я и отставки, — завтра обещают ее мне отдать. — Сегодня память бунта, служили панихиду по Милорадовичу в Невском монастыре; но сколько людей верно плакало и о несчастных, которые пережили и не пережили этот день!! Мир окончившим! И да прекратит судьба скоро страдания еще живых! После 10 часов я приехал к баронессе. Софья еще больна, но зубы ей уже заговорил поляк: они перестали болеть. Она была очень любезна, только не удалось мне ни на минуту остаться с ней наедине. — Завтра я буду там обедать, а оттуда тотчас мы и намерены отправиться в путь.
Выезд из Петербурга 15 декабря 1828 г. — В прекрасную зимнюю ночь, по гладкому уезженному шоссе, в широкой кибитке поскакали мы, я с Петром Марковичем Полторацким, 15 декабря вечером, после 9 часов, из Петербурга. Несмотря на то что я выезжал с намерением отправиться в армию, на Дунай, расставание для меня со столицей севера было совсем не тягостно; я не жалел об удовольствиях и спокойной жизни, которую я оставлял, зная, что первыми я не имею способов пользоваться вполне, а жизнь, которую я доселе вел, давно меня томила. Людей я тоже не оставлял, к которым бы я столько был привязан, чтобы разлука с ними меня очень печалила; одна Анна Петровна имела право на сожаление о ней. Софья Михайловна, хотя и очень нежная со мною, всегда благосклонная ко мне, как к своему родному, — не занимала меня до той степени, чтобы мне очень тяжело было ее оставлять, — следственно, простившись очень нежно с Анной Петровной и с Софьей Михайловной, а с бароном очень дружественно (он рад был, что сбывает с рук опасного друга и оттого только смеялся над нежностями его жены со мной), я уехал в очень хорошем расположении духа. Кроме богатых надежд на славные подвиги, на поэзию жизни военной, на удовольствие видеть новые страны и народы, — я ожидал еще на первый случай много удовольствия дома между родных, в кругу хорошеньких двоюродных сестриц; одна только встреча с Лизою меня тревожила.
Лиза. Вот история моей связи с ней. За год, почти ровно день в день (я приехал в Петерб. 17 декабря 1827) перед сим, приехав в Петерб. кандидатом, успехов вообще в обществе и, особенно в любви, по слуху, не видев еще Лизу, я решился ее избрать предметом моего первого волокитства: как двоюродная сестра, она имела все права на это. Я нашел ее девушкою уже за двадцать лет, высокого роста, с прекрасною грудью, руками и ножками и с хорошеньким личиком: одним словом, она слыла красавицею (Une tres jolie personne). Родство, короткая связь с сестрою ее, способность всякий день ее видеть, — все обещало мне успех. Сначала он мне даже показался скорым, ибо уже во второй день нашего знакомства, вообще, видев ее только несколько часов, я вечером, обнимая ее, лежавшую на кровати, хотел уже брать с нее первую дань любви, однако не успел: она не дала себя поцеловать.
1829
Отъезд Лизы. 2 января 1829.Давно уже Петр Маркович собирался ехать в Малинники, — наступил, наконец, решительный день. Хотя через Сашу и объявляла Лиза, что меня больше не любит, просила, чтобы я сжег ее письма и т. п., но когда мы оставались наедине, то она также твердила про свою любовь, искала моей, как и прежде. Не стану говорить про слезы этой второй разлуки — Mon Ange!! были последние ее слова, когда она садилась в кибитку! — Что она теперь, зовет ли меня также? любит ли? — Бедная, лучше бы ей было меня забыть или разлюбить…
С ее отъезда я имел более свободы кокетничать, но не имел более успеха.
На третьем бале у Кознакова я волочился за новой красавицей, Натальей Кознаковой, девушкой уже лет 20 с лишком, но, так как я все это делал слегка, зевая, то и ничем не кончал.
2 января.По первому успеху я думал дело уже сделанным, но не тут-то было. На другой день я нашел ее совсем не такою, как ожидал, а скучной и совсем со мною не любезной; точно также и следующие дни. Я никак себе не мог объяснить такого обращения.
Софья Михайловна Дельвиг. Между тем я познакомился в эти же дни, и у них же, с общей их приятельницею Софьей Михайловной Дельвиг, молодою, очень миленькою женщиною лет 20. С первого дня нашего знакомства показывала она мне очень явно свою благосклонность, которая мне чрезвычайно польстила, потому что она была первая женщина, исключая двоюродных сестер, которая кокетничала со мной, и еще оттого, что я так скоро обратил на себя внимание женщины, жившей в свете и всегда окруженной толпой молодежи столичной. — Рассудив, что по дружбе ее с Анной Петровной и по разным слухам, она не должна быть весьма строгих правил, что связь с женщиной гораздо выгоднее, нежели с девушкой, я решился ее предпочесть, тем более что не начав с нею пустыми нежностями я должен был надеяться скоро дойти до сущного. — Я не ошибся в моем расчете: недоставало только случая (всемогущего, которому редко добродетель или, лучше сказать, рассудок женщины противостоит), чтобы увенчать мои желания. — Но неожиданно все расстроилось. Муж ее, движимый, кажется, ревностью не ко мне одному, принял поручение ехать на следствие в дальнюю губернию и через месяц нашего знакомства увез мою красавицу. — Разлученный таким образом, по-видимому, надолго с предметом моего почитания и, сделавшись оттого свободным, в кругу небольшого моего знакомства не нашел я никого другого, кроме Лизы, кем можно бы было с успехом заняться. — Обстоятельства были мне чрезвычайно благоприятны. В этот месяц я короче познакомился с ней. Бывая всякий день с нею, принимая живое участие, по родству и дружбе с Анной Петровной, в затруднительном положении их отца, который приехал в Петерб. по делам (и не знаю для чего привез с собой Лизу), а жил там по невозможности, за недостатком денег оттуда выехать, я сделался советником и поверенным обеих сестер, а часто посредником и мирителем между отцом и дочерьми. Эти же затруднительные денежные обстоятельства и болезнь Анны Петровны были причиной, что они никуда совершенно не выезжали, и что молодежь перестала у них бывать. Я остался один, который зато всякий день и целый день там сидел. — Давно уже открыл я, что имею счастливого соперника, причину тоски и нервических припадков моей красавицы, молодого человека, богатого, известного красавца… и дурака, но счастье помогло мне его вытеснить тем, что, кажется, она одна была занята им, а не он ею, и тем, что она не имела случая часто его видеть. — После двухмесячных постоянных трудов, снискав сперва привязанность, как к брату, потом дружбу, наконец, я принудил ее сознаться в любви ко мне. — Довольно забавно, что, познакомившись короче, я с ней бился об заклад, что она в меня влюбится.
Не стану описывать, как с этих пор возрастала ее любовь ко мне до страсти, как совершенно предалась она мне, со всем пламенем чувств и воображения, и как с тех пор любовью ко мне дышала. Любить меня было ее единственное занятие, исполнять мои желания — ее блаженство; быть со мною, все, чего она желала. — И эти пламенные чувства остались безответными! Они только согревали мои холодные пока чувства. Напрасно я искал в душе упоения! одна чувственность говорила. — Проводя с ней наедине целые дни (Анна Петровна была все больна), я провел ее постепенно через все наслаждения чувственности, которые только представляются роскошному воображению, однако, не касаясь девственности. Это было в моей власти, и надобно было всю холодность моего рассудка, чтобы в пылу восторгов не переступить границу, — ибо она сама, кажется, желала быть совершенно моею и, вопреки моим уверениям, считала себя такою.
После первого времени беззаботных наслаждений, когда с удовлетворенной чувственностью и с прошедшей приманкой новизны я точно стал холоднее, она стала замечать, что не столько любила, сколько она думала и сколько заслуживает. С этих пор она много страдала и, кажется, всякий день более любила. Хоть и удавалось мне ее разуверять, но не надолго; холодность моя становилась слишком явной. — Я сам страдал душевно, слишком поздно раскаивался; справедливые ее упреки раздирали мне душу. Приближавшийся отъезд ее с отцом умножал еще более ее страдания — и любовь. Это время было для нас обоих ужасное. — Наконец роковая минута настала, расстроенное ее здоровье, кажется, изнемогало от душевной скорби. Рыдая без слез, холодные и бледные уста замирали на моих, она едва имела силы дойти до кареты… Ужасные минуты! Ее слезы въелись мне в душу.