Пушкин и 113 женщин поэта. Все любовные связи великого повесы
Шрифт:
После праздников поехали все по деревням; я с Пушкиным, взяв по бутылке шампанского, которые морозили, держа на коленях, поехали к Павлу Ивановичу. — За обедом мы напоили Люнелем, привезенным Пушкиным из Москвы, Фрициньку (гамбургскую красавицу, которую дядя привез из похода и после женился на ней), немку из Риги, полугувернантку, полуслужанку, обрученную невесту его управителя и молодую, довольно смешную девочку, дочь прежнего берновского попа, тоже жившую под покровительством Фридерики. Я упоминаю о ней потому, что имел после довольно смешную с ней историю. Мы танцевали и дурачились с ними много, и молодая селянка вовсе недвусмысленно показывала свою благосклонность ко мне. Это обратило мое внимание на нее, потому что прежде, в кругу первостатейных красавиц, я ее совсем и не заметил. Я вообразил себе, что очень легко можно будет с ней утешиться за неудачи с другими, почему через несколько дней, приехав опять в Павловское, я сделал посещение ей вроде гр. Нулина, с тою только разницей, что не получил пощечины. Встречая, таким образом, на каждом шагу неудачи, я принужден был возвратиться к Саше, с которой мы начали опять по-старому жить, т. е. до известной точки пользоваться везде и всяким образом наслаждениями вовсе не платоническими. — В таких занятиях, в охоте и поездках то в Берново, то к Петру Ивановичу, куда я ездил для сохранения благорасположения Машеньки (еще одной двоюродной сестры, но только, к несчастью, не столь занимательной, как другие, — она совсем не хороша собой), или в Павловское, где вчера мы играли в вист, провел я еще с неделю до отъезда с Пушкиным в Петербург.
Сарыкиой. 20 февраля.Путешествие мое в Петербург с Пушкиным было довольно приятно, довольно скоро и благополучно, исключая некоторых прижимок от ямщиков. Мы понадеялись на честность их, не брали подорожной, а этим они хотели пользоваться, чтобы взять с нас более. Вообще никогда не должно у нас полагаться на слово какого-либо торгового человека. Справедливо искони упрекают русских в лживости, особенно москвичей. — Проезжающий, поверивший их словам, не запасшийся подорожной, после первого перегона должен переносить всевозможные неприятности, особенно если он имел неосторожность заплатить вперед деньги: во всякой яме задерживают его, стараясь бессовестно взять с него сколько можно более денег, и сколько бы он не платил, никогда он не удовлетворит алчность этих плутов. В три мои поездки по московской дороге я это испытал. — На станциях, во время перепрягания лошадей, играли мы в шахматы, а дорогою говорили про современные отечественные события, про литературу, про женщин, любовь и пр. Пушкин говорит очень хорошо; пылкий проницательный ум обнимает быстро предметы; но эти же самые качества причина того, что его суждения о вещах иногда поверхностны и односторонни. Нравы людей, с которыми встречается, узнает он чрезвычайно быстро; женщин же он знает как никто. Оттого, не пользуясь никакими наружными преимуществами, всегда имеющими влияние на прекрасный пол, одним блестящим своим умом он приобретает благосклонность оного. — Пользовавшись всем достопримечательным по дороге от Торжка до Петербурга, т. е. купив в Валдае баранок (крендели небольшие) у дешевых красавиц, торгующих ими, в Вышнем Волочке завтракали мы свежими сельдями, а на станции Яжелбицы ухой из прекраснейших форелей, единственных почти в России; приехали мы на третий день вечером в Петерб. прямо к Andrieu (где обедают все люди лучшего тона). Вкусный обед, нам еще более показавшийся таким после трехдневного путешествия, в продолжение которого, несмотря на все, мы порядочно поели, запили каким-то, не помню каким, новым родом шампанского (Bourgogne mousseux, которое одно, только месяц тому назад там пили, уже потеряло славу у его гастрономов). Я остановился у Пушкина в Демутовой Гостинице, где он всегда живет, несмотря на то, что его постоянное пребывание — Петербург. Первым моим делом было, разумеется, переодевшись, ехать к Анне Петровне и к Дельвигам: живущие в одном доме, они неразлучны.
Я нашел их дома одних; никто не ожидал меня увидеть, и полагали, что я уже поехал в Молдавию. Не знаю, что думал барон, а Софья и Анна Петровна были очень рады меня увидеть. Первая кокетничала со мною по-старому, слушая мои нежности и упрекая в холодности; другую же, как прежде, вечером я провожал до ее комнаты, где прощальным, сладострастным ее поцелуям удавалось иногда возбудить мою холодную и вялую чувственность. — Должно сознаться, что я с нею очень дурно себя вел.
На другой день первою моею заботою было отыскать Wessels, университ. моего товарища, а теперь учителя в воспитательном доме, где он имел большую и прекрасную квартиру; у него-то хотел я остановиться, чтобы не платить напрасно в трактире деньги, потому что Пушкина не хотел я беспокоить, оставшись в его небольшой квартире. — На третий день после моего приезда переехал я к моему богослову. Теперь занимало меня определение на службу; я не знал, как начать: явиться ли к Дибичу с рекомендательным письмом от Адеркаса, но я не знал ни одного к нему приближенного человека, который мне бы сказал, как это сделать, и тоже не имел духа такими безделицами, как мое определение, занимать человека, отправляющегося начальствовать армиею, или искать другой дороги. Случай мне тут помог: у Анны Петровны я встретился с Г. М. Свечиным, моим земляком по Тверской губ., знавшим коротко моего отца, и бывшего мне сватом по сестре его, которая была замужем за моим дядей, а ко всему этому вдобавок, несмотря на 50 лет и 10 человек детей, волочившемуся за Анной Петровной. Он предложил мне свое ходатайство в инсп. департаменте. Я согласился на его предложение, обещавшее мне гораздо скорейший успех, чем представление Дибичу, которого я мог увидеть только еще через несколько дней, т. е. в будущую пятницу в его приемный день. И точно, через 4 дня, 24 января 1829 года (день, который мне навсегда останется памятен), я был зачислен на службу Е.[го] И.[мператорского] В.[еличества] в Принца Оранского Гусарский полк, выбранный мной единственно по мундиру, ибо он лучший в армии (впоследствии я не мог раскаиваться в выборе оного), вольноопределяющимся до рассмотрения моих аттестатов и свидетельств о дворянстве. Окончив, таким образом, главное мое дело, занялся я обмундировкой и выполнением препоручений, мне данных, о разных покупках. Время шло чрезвычайно быстро. Окончив прогулки по лавкам и Невскому проспекту, я или ездил по родным, как, напр., к Бегичевым, где я не мог не пококетничать с Анной Ивановной, хотя меня и бесило ее равнодушие ко мне (за целые пуки перьев, которые я для нее очинивал, я сбирал очень вежливую благодарность, — но ничего более), или отправлялся к Анне Петровне, где уже и оставался весь день. Зато здесь любовные дела мои шли гораздо успешнее: Софья становилась с каждым днем нежнее, пламеннее, и ревность мужа, казалось, усиливала ее чувства. Совершенно от меня зависело увенчать его чело [рогами], но его самого я слишком много любил, чтобы так поступить с ним. Я ограничился наслаждением вечера, которые я просиживал почти наедине с ней (Анна Петровна сидела больше с Александром Ивановичем Дельвигом, юношей, начинавшим за нею волочиться) и проводил в разговоре пламенным языком сладострастных осязаний. В прежнюю мою бытность в Петерб. еще собирались мы ехать за город кататься, но все по различным причинам день ото дня откладывали гуляние. Наконец назначили день не настоящего катанья, а только пробы, пример парада, как говорил барон, и на двух лихих тройках, из которых в одну сел барон, Сомов, Анна Петровна и я, а на другую Софья, Щастный (молодой поэт) и Александр Иванович. — Я, чтобы избежать подозрения, не хотел сесть с моей красавицей. По прекрасной дороге мы менее чем за полчаса примчались в Красный кабачок, известный трактир на Петербургской дороге, где публика немецких ремесленников празднует свою масленицу. Там, под музыку венгерца, игравшего на арфе, которому аккомпанировал виртуоз на нескольких инструментах: скрипке, Пановой флейте, барабане и других, много мы танцевали и прыгали в большой и очень хорошо освещенной зале, где по воскресеньям даются балы. Софья нежно упрекала меня, зачем я не сел с нею в сани, не признавала достаточными причины, приводимые мною, а именно, ревность ее мужа, и хотела, чтобы, по крайней мере, назад ехав, я сел с ней. Что было делать? — я пообещал. За чаем забавлял нас фокусник и не обижался, кажется, тем, что мало обращали внимания на его проворство. Несмотря на намерение веселиться, с которым мы поехали, настоящего веселья не послали нам боги. — Веселье — это непринужденная радость, почти всегда безусловная, — есть настоящий дар свыше; ее нельзя приготовить, и редко она является там, где ее ожидают. Однако есть люди, владеющие даром приносить ее с собой в общество; такого любимца богов не доставало в нашем кругу, почему и мне бы было не очень весело, если б не волокитство и надежда на обратный путь.
Красный кабачок искони славится своими вафлями; в немецкую масленицу прежде весь Петербург, т. е. немцы и молодежь, катались сюда, чтобы их есть, но нынче это вывелось из обыкновения, катание опустело, и хотя вафли все еще те же, но ветреная мода не находит их уже столь вкусными, как прежде. — Нельзя нам было тоже не помянуть старину и не сделать честь достопримечательности места. Поужинав вафлями, мы отправились в обратный путь. — Софьи и мое тайное желание исполнилось: я сел с нею, третьим же был Сомов, — нельзя лучшего, безвреднейшего товарища было пожелать. Он начал рассказами про дачи, мимо которых мы мчались (слишком скоро), занимать нас, весьма кстати, потому что мне было совсем не до разговора. Ветер и клоками падающий снег заставлял каждого более закутывать нос, чем смотреть около себя. Я воспользовался этим: как будто от непогоды покрыл я и соседку моею широкой медвежьей шубой, так что она очутилась в моих объятиях, — но и это не удовлетворило меня, должно было извлечь всю возможную пользу из счастливого случая… Ах, если б знал почтенный Орест Михайлович, что подле него делалось, и как слушали его описания садов, которые мелькали мимо нас.
С этого гулянья Софья совершенно предалась своей временной страсти и, почти забывая приличия, давала волю своим чувствам, которыми никогда, к несчастью, не училась она управлять. Мы не упускали ни одной удобной минуты для наслаждения, — с женщиной труден только первый шаг, а потом она сама почти предупреждает роскошное воображение, всегда жаждущее нового сладострастия. Я не имел ее совершенно потому, что не хотел, — совесть не позволяла мне поступить так с человеком, каков барон, но несколько вечеров провел я почти наедине с нею (за Анной Петровной в другой комнате обыкновенно волочился Александр Иванович Дельвиг), где я истощил мое воображение, придумывая новые…
18 августа 1830. Сквир[Перемещение этой более поздней записи сделано редакцией]. Полученными от Пушкина 1500 руб. в уплату заемного письма я это время жил и делал покупки для матери и сестер; также заказал я себе мундир и покупал вещи, принадлежащие к оному. Эти издержки весьма скоро истощили мои финансы, так что у меня оставалось не более — сколько необходимо было — чтобы доехать до Твери. В таких обстоятельствах мне очень кстати было предложение Александра Сергеевича Пушкина поменяться медвежьими шубами; он мне дал впридачу 150 руб. — По этим же самым денежным причинам мне нельзя было долее оставаться в Петерб. После многих отлагательств, по просьбам моих приятельниц, назначил я, наконец, 6 февраля днем моего отъезда, выехал же точно только на другой день вечером. Это случилось оттого, что Софья вечером в 6 час. требовала от меня, кроме общего прощанья, еще частное с ней у Анны Петровны и не в присутствии мужа. Как же мне можно было отказать ей в такой безделице! — В назначенное время я нашел мою неутешную красавицу, и мне чрезвычайно тяжело было видеть страданья женщины, которые ничем я не в силах был облегчить. — Вдруг, совсем неожиданно, зашел муж к Анне Петровне и очень был удивлен меня еще раз встретить; к счастью, у меня был предлог — неожиданный приезд в Петерб. дяди Петра Ивановича со всем его семейством, который и послужил благовидной причиною моей остановки. — После его ухода настала решительная минута прощанья; что я в продолжение оного чувствовал, страдал, — рассказать невозможно. Видеть женщину милую на коленях перед собой, изнемогающую от страсти, раздирающей ей душу, и в исступлении чувств, судорожными объятиями желающую удержать того, который бежит на край света, и чувствует свою вину перед ней — есть наказание самое жестокое для легкомысленного волокиты. Вырвавшись из объятий, я побежал от нее, не внимая ее словам, призывавшим меня, когда я уже вышел из комнаты и побежал к саням, как будто бы гонимый огнем и мечом, и только тогда успокоился, когда был далеко от знаменитой мне Владимирской улицы. — Точно был то рай в сравнении с моей теперешнею жизнью!!
Пообедав у дяди, где я был более для сестры Машеньки, всегда со мной бывшей очень любезной, и для брата Гаврилы Петровича, только что возвратившегося из Турецкого похода. Его советам не ехать в Турцию, хотя бы и хотел, но не мог более слушаться. Дело уже было сделано: надо было повиноваться моей судьбе или глупости, готовившей уже для меня финал испытаний. В 8 часов вечера 7 февраля [1829 г.] вторично выехал я из Петербурга, чтобы долго, кажется, не въезжать в него.
Не одно непостоянство или легкомысленное желание славы, честолюбие, заставляло меня переменить мой образ жизни и за Дунаем искать счастья. Издержки моей столичной жизни превышали то, что по расчету с имения нашего я мог получать; даже и этот год я выдержал потому только, что, заложив Малинники, у нас случились деньги. Следственно, будущий 1829 год я никак не надеялся получить еще пять тыс. и потому мне должно было оставить Петербург. Мать никак не согласилась бы на отставку, как я желал, — оставалась одна военная служба благовидным удалением; военное время еще более способствовало мне. Если впоследствии ожидания от оной не исполнились, — в том не моя вина: я рассчитывал по обыкновенному порядку вещей, а служил столь несчастливо, как не многие служили. — От службы моей в министерстве рассудительно ничего я ожидать не мог, будучи без знакомств и без протекции. Малое число первых, хотя и самое приятное, заключалось в нескольких литераторах, посещавших барона Дельвига; о знакомстве с двумя или тремя дальними тетками не стоит и упоминать, — они знали меня только как сына моего отца и моей матери, — ни от тех, ни от других, следственно, мне нечего было ожидать. — Равно и об удовольствиях столицы я не мог сожалеть, потому что и публичными [развлечениями] я не пользовался по недостатку денег.
В продолжение зимы 28 года я только бывал на вечерах в одном доме Лихардова, последнюю же зиму я почти нигде не бывал. Одно Справочное место, где постоянно я читал Отечественные и Европейские новости, связывало меня с остальным миром, о светской же жизни знал я только по слухам, доходившим до меня через Пушкина и других. В таких обстоятельствах, даже если бы я и предугадал мою службу, то Петербург, во всяком случае, должен я был оставить. — Ни одно ожидание, с которым я въехал в него, исключая женщин, не сбылось, но такая опытность не предохраняла меня от новых надежд и обольщений. — В продолжение всего пути до Торжка, куда я приехал через двое суток, 10-го числа вечером, занят был предстоящей военной жизнью: я восхищался этой беспрерывной телесной деятельностью, жизнью на коне, отдыхами в виду неприятельских огней, пылом кавалерийских атак, грозным величием битв, решающих судьбы народов. Я уже мечтал себя видеть возвратившимся счастливым победителем, украшенным наградами, заслуженными лично, и передо мной открывался путь славы безграничный; мне недоставало пространства, чтобы поставить себе цель.
В Торжке нашел я дядю Павла Ивановича, ехавшего в Москву; от него я узнал, что мать с сестрами, исключая Сашу, в Твери. Уведомив мать несколькими словами о моем приезде, просил я дядю, ехавшему в Тверь, передать письмо, сам же на возвращавшихся его лошадях поехал в Малинники. Дорога от большого снега и метелей была так дурна, что я, выехав поутру 11 числа, приехал домой только вечером в 8 часов, хотя расстояние только 40 верст, не больше. Я нашел Сашу одну, больную горлом. После взаимных упреков в холодности, в изменах, мы помирились. Я предложил ей воспользоваться неожиданно благоприятным временем, которое в другой раз может не встретиться. В небольшом нашем домике мать с сестрами занимали только две комнаты; в них мы были теперь одни, следственно, ничто не мешало провести нам ночь вместе и насладиться ею. Несмотря на то, все мои просьбы остались бесполезны, все красноречие мое не могло ее убедить в безопасности (с ее рассудком она не могла представить других причин), и бесценная ночь невозвратно пропала, — усталый от дороги я спокойно проспал ее. Не знаю, как она? но я после часто раскаивался в своей нерешительности. На другой день поехал в Берново осведомиться, что делает моя холодная красавица. Во время моего отсутствия она родила себе дочь. После родов она похорошела, но так была занята своими детьми, что, казалось, ни о чем другом не заботилась. Приезд одновременный со мною ее брата Александра из Петербурга, где он служил в Артиллерийском училище, теперь же выпущен был в роту, еще менее давал мне времени возвратить ее к прежним чувствам; я оставил ее, отчаявшись в успехе. Пробыв еще день в Малинниках, поехал я на другой день в Старицу, где надеялся найти мать, но я не нашел ее там. Она и Вельяшевы были все в Твери, — только в пятницу вечером, когда я сам садился в сани, чтобы ехать в Тверь, возвратились они оттуда; Евпраксия же осталась там у Кафтыревых, чтобы лечиться: расстроенное ее здоровье делало ей это необходимым.
Главная моя забота теперь состояла в том, чтобы получить еще денег: у матери их не было, следственно, должно было отыскать или где-либо занять. Г-н Павлов, молодой муж вдовы дяди Федора Ивановича, с которым мы только что дружелюбно кончили раздел доставшегося нам после смерти дяди имения, заплатив за оное 50 000 рублей, помог нам занять у его приятеля г-на Змиева 1000 руб. Этот весьма достаточный человек почти совершенно спился. Обед, который он давал в честь женитьбы своего друга, был единственный в своем роде. К несчастью, я должен был его вытерпеть вполне. Все чувства мои страдали: слух от этого оркестра, составленного из дворни, игравшей на инструментах, которые валялись в кладовых со дня смерти его матери, некогда поддерживавшей блеск дома, и от пушечных выстрелов, которые стоили мне здоровья (они были так неловко поставлены близь окон столовой залы, что от выстрелов вылетело много стекол из оной); вкус — от мерзкого обеда; обоняние — от спиртом насыщенного дыхания соседей — судейских чиновников и разного уездного сброда; осязание от нечистоты, и зрение, наконец, от женских и мужских уродов, составлявших наше общество. Если бы не тысяча руб., то ни за что я бы ни минуты не пробыл бы в этой мерзости. Чтобы получить отвращение от пьянства, нужно только взглянуть на г. Змиева и его образ жизни. — Обеспеченный в денежном отношении, хотя и не настолько сколько желал, искал я, как приятнее провести короткое время, оставшееся до предположенного мною отъезда. — Волокитства мои в Старице не были успешны; мне слишком мало нравились Катинька Вельяшева и Машенька Борисова, чтобы влюбиться и потерять рассудок; прощание в Петерб. еще слишком свежо было в памяти. Успех с ними привел бы меня в большое затруднение, — вот отчего с ними я только шутил от безделья. В Малинниках же я посвящал время единственно шалостям с Сашей. С нею мы уже давно прожили время уверений в любви и прочего влюбленного бреда: зная друг друга, мы наслаждались насколько силы, время и место это позволяли.