Пушкин и его современники
Шрифт:
* Анненков. Материалы, стр. 57.
"Ответ" Пушкина был гневен и ироничен:
Напрасно, пламенный поэт, Свой чудный кубок мне подносишь И выпить за здоровье просишь: Не пью, любезный мой сосед, Товарищ милый, но лукавый, Твой кубок полон не вином, Но упоительной отравой: Он заманит меня потом Тебе во след опять за славой. ...Я сам служивый: мне домой Пора убраться на покой. Останься ты в делах Парнаса, Пред делом кубок наливай, ИЖившему ряд лет в изгнании Катенину Пушкин говорил:
Он заманит меня потом Тебе во след опять за славой(следует отметить характерное "опять" - воспоминание Пушкина о своей ссылке).
Еще ироничнее - ввиду тогдашней литературной перспективы - желание "убраться на покой" и пожелание остаться ему, Катенину, загнанному литературными врагами, в делах Парнаса взамен Пушкина.
И, наконец, обиднее всего был совет уже тогда много пившему Катенину:
Пред делом кубок наливай.Конец язвительный: пожелание пожинать одному с похмелья лавр нищего Корнеля и сумасшедшего Тасса. (Вне семантической двупланности стихотворения имена Корнеля и Тасса могли бы сойти только за комплимент.)
Дело, однако, не исчерпалось этими искусно спрятанными arriиres pensйes, столь характерными для семантического строя тогдашней поэзии.
В 1832 г. появляются в "Северных цветах" написанные осенью 1830 г. "Моцарт и Сальери", и Катенин, по-видимому, находит здесь своеобразный ответ на состязание в "Старой были": в сопоставлении Сальери и Моцарта, в самой фигуре Сальери ему чудится arriиre pensйe.
Об этом свидетельствует показание Анненкова: "Клочок бумажки, оторванный от частной и совершенно незначительной записки, сохранил несколько слов Пушкина, касающихся до сцепы: "В первое представление Дон-Жуана... завистник, который мог освистать Дон-Жуана, мог отравить его творца". Слова эти, может быть, начертаны в виде возражения тем из друзей его, которые беспокоились на счет поклепа, взведенного на Сальери в новой пьесе".
II. Анненков делает примечание: "К числу их принадлежал, напр. П. А. Катенин. В записке своей он смотрит на драму Пушкина с чисто юридической стороны. Она производила на него точно такое же впечатление, какое производит красноречивый и искусный адвокат, поддерживающий несправедливое обвинение". И Анненков недоуменно продолжает: "Только этим обстоятельством можно объяснить резкий приговор Пушкина о Сальери, не выдерживающий ни малейшей критики". [131] Вероятно, к спору, тогда возникшему, должно относиться и шуточное замечание Пушкина: "Зависть - сестра соревнования, стало быть из хорошего роду". * Сальери, с его "глухою славой", который "отверг рано праздные забавы и предался музыке", как бы высокий аспект Катенина, "проводящего всю жизнь в платоническом благоговении и важности" у поэзии в гостях. Фигурирует здесь и "отравленный кубок" - образ из "Ответа Катенину".
* Анненков. Материалы, стр. 287-288. А в зависти люди, знающие Катенина, могли его, конечно, обвинить. См. у Чебышева - в предисловии к "Письмам П. А. Катенина к Н. И. Бахтину", стр. VIII. Ср. поразительно резкий отзыв Катенина о Грибоедове - при первом известии о его служебных удачах (там же, стр. 121).
Как бы то ни было, arriиre pensйe этой вещи, подлинная или кажущаяся, отравила воспоминание Катенина о Пушкине. Анненков писал Тургеневу в 1853 г.: "Катенин прислал мне записку о Пушкине - и требовал мнения. В этой записке, между прочим, "Борис Годунов" осуждался потому, что не годится для сцены, а "Моцарт и Сальери" - потому, что на Сальери возведено даром преступление, в котором он неповинен. На последнее я отвечал, что никто не думает о настоящем Сальери, а что это - только тип даровитой зависти. Катенин возразил: стыдитесь, ведь вы, полагаю, честный человек и клевету одобрять не можете. Я на это: искусство имеет другую мораль, чем общество. А он мне: мораль одна, и писатель должен еще более беречь чужое имя, чем гостиная, деревня или город. Да вот десятое письмо по этому эфически-эстетическому вопросу и обмениваем". * [132] Здесь, само собой разумеется, Катенин обменивал десятое письмо, заступаясь не только за Сальери. Рисовка Сальери, - и в сопоставлении его с Моцартом, - имела для него совершенно особый смысл.
Эта
Попытка архаистов воскресить высокие лирические жанры связана с именем Кюхельбекера.
Общение с Кюхельбекером происходит у Пушкина с отроческих лет.
Литературная деятельность Кюхельбекера изучена мало. Отчасти этому виною низкая оценка поэтической деятельности Кюхельбекера со стороны современников, имевшая свои причины.
Единства, впрочем, не было и в тогдашних оценках. Уже в лицее, где не было недостатка в насмешках над "усыпительными балладами" Гезеля, Кюхли, Вили и т. п. ** (а живой и необычайно стойкой лицейской традицией и питалось впоследствии, главным образом, отношение к Кюхельбекеру), встречалось и иное отношение к его поэзии. Так, М. А. Корф в своей "Записке" вспоминает: "Он принадлежал к числу самых плодовитых наших (лицейских) стихотворцев, и хотя в стихах его было всегда странное направление и отчасти странный даже язык, но при всем том, как поэт, он едва ли стоял не выше Дельвига и должен был занять место непосредственно за Пушкиным". [133]
* Л. Майков. Пушкин. Биографические материалы и историко-литературные очерки. СПб., 1899, стр. 320-321.
** Фамилия Кюхельбекера ощущалась в русском языке как комический звуковой образ; ср. лицейское: "Бехелькюкериада", пушкинское словцо "кюхельбекерно", ермоловский перевод: "хлебопекарь" (намек на "славенофильство" Кюхельбекера). Язвительный Воейков в полемике величал его всегда: "г. фон-Кюхельбекер".
Позднее на Кюхельбекера возлагались надежды. Вяземский в 1823 г. писал о нем А. И. Тургеневу: "Талант его подвинулся... Пришлю тебе его стихотворения о греческих событиях, исполненных мыслей и чувства". * Языков, который был недоволен тем, что Кюхельбекер "корчит (из себя.
– Ю. Т.) русского Лессинга или Шлегеля", находил, что в "хорах из "Аргивян" есть места достопочтенные". ** Наконец, отзыв Баратынского показывает, какое место отводилось Кюхельбекеру в литературе 20-х годов: "Он человек занимательный по многим отношениям и рано или поздно вроде Руссо очень будет заметен между нашими писателями. Он с большими дарованиями, и характер его очень сходен с характером Женевского чудака... человек вместе достойный уважения и сожаления, рожденный для любви к славе (может быть, и для славы) и для несчастия". [134] В 1829 г. Ив. Киреевский высоко оценил сцены из "Ижорского" "по редкому у нас соединению глубокости чувства с игривостью воображения" и отвел ему почетное место в ряду поэтов "немецкой школы". [135]
Кюхельбекер, как и Катенин, был новатором; он и сам всегда сознавал себя таковым; с самого начала он пренебрег надежным путем господствующих литературных течений и выбрал иной путь. Еще в лицее Кюхельбекер не подчинился господствующему течению лицейской литературы. Несомненно, лицейские насмешки над его стихотворениями были основаны не только на их несовершенстве. Только в самом начале Кюхельбекер, не совсем еще освоившийся с русским языком, писал стихи, стоявшие ниже лицейского уровня, - таков безграмотный "отрывок из грозы С-нт Ламберта", помещенный в лицейском "Вестнике" за 1811 г., по справедливому замечанию В. П. Гаевского, в насмешку над автором. Эта первоначальная заминка с русским языком давала и впоследствии удобный материал для полемики и насмешек. *** Из приведенного воспоминания Корфа мы знаем, что потом в лицее к Кюхельбекеру как к поэту относились далеко не отрицательно. И все же против Кюхельбекера велась оживленная литературная борьба; по количеству эпиграмм, осмеивавших "бездарного" стихотворца, Кюхельбекер занимает в лицее место совершенно исключительное.
* Остафьевский архив, т. II, стр. 342.
** Языковский архив, т. I. СПб., 1913, стр. 207, 220.
*** Ср. письмо Пушкина по поводу од Кюхельбекера от 1822 г., в котором он припоминает эти его младенческие стихи (Переписка, т. I, стр. 51, № 37). И впоследствии у Кюхельбекера, несомненно, оставался немецкий языковой субстрат, иногда обнажавшийся (ср. его показания по декабрьскому делу - в книге Н. Гастфрейнда "Кюхельбекер и Пушкин в день 14 декабря 1825 года". СПб., 1901), иногда модифицировавший строй его речи.