Пушкин и пустота. Рождение культуры из духа реальности
Шрифт:
В конце 30-х годов в культовой советской литературе начинает формироваться тема «исторически обусловленной» безотцовщины. Чук и Гек едут к отцу, который занят государственно важным делом. Пока отец выполняет секретную миссию, Тимур организует летнюю ячейку юных пионеров по вспомоществованию семьям красноармейцев. Мистическое отсутствие отца придает его фигуре загадочность. Он занят непонятным, но чрезвычайно значимым делом, он, пребывая где-то там, вершит истории. При этом он не явлен в жизни сына.
Послевоенная реальность внесла свои коррективы в патриархальный семейный стандарт. Безотцовщина стала распространенным явлением. Литература создала немало образов «сыновей полка», но при этом не озаботилась распространить сюжет «сын отца».
Шолохов в «Судьбе человека» предпринимает попытку показать пути преодоления социальной трагедии. Мальчик, лишившийся родных, обретает семью. У реальности было не такое оптимистическое телосложение.
Отечественный кинематограф эпохальными сагами о поколениях продолжал настойчиво рекламировать полные семьи, но жизнь была далека от киношной нормы.
Культура 60—70-х годов констатировала окончательный распад большой семьи, так что одним из героев литературы хрущевско-брежневского времени стал одинокий ребенок, ожидающий возвращения мамы с работы.
Советская «безотцовщина» нуждалась в отце. Учительница в школе твердила, что Пушкин – «наше все». «Неужели и отец тоже, – подумалось подростку. – Нет, слишком он на памятник похож! А жаль…»
Отчасти потребность в папе компенсировал Хемингуэй – полупьяный одинокий мужчина, выстреливающий твердые слова. В фильме «Мама вышла замуж» на стене комнаты героя висит портрет Папы Хэма.
У писателей-деревенщиков был шанс ввести в культуру образ отца, но они так увлеклись воспеванием патриархального уклада и стенаниями по поводу его крушения, что стало очевидно: русской семьи больше не существует. Причины традиционно обнаруживаются на поверхности: развращающее влияние города, западной идеологии, утрата идеалов.
В 1970—1980-е тема окончательного крушения преемственности поколений становится очевидной. Она обусловлена несколькими причинами. К наиболее объективным относится естественный уход дедов, действенно или формально связанных с революционной героикой. Идеологией была предпринята до времени удачная попытка заменить их ветеранами Отечественной войны, но неискренность официальной пропаганды провалила и эту попытку наладить связь поколений.
Так незаметно прошло время. Во время Олимпиады-80 юноша прочитал Софокла и Фрейда, зачесались руки, оглянулся вокруг – и понял: «Убивать-то некого». Как-то жалко убивать этого рабоче-крестьянского пьянчужку, этого нелепого сотрудника НИИ или режиссера революционных фильмов. Как-то жалко, потому что они жалкие…
Скоро наш юноша, воспитанный женщинами в неясности ориентиров, непроясненности понятий, сам стал отцом. Отправил жену в роддом, негуманно отметил с друзьями, проснулся, опохмелился, оглянулся вокруг, вспомнил лермонтовскую «Думу», сплюнул, развернулся, а потом услышал он истошный крик: «Товарищ, поутру объявили перестройку, иди посмотри, сколько у тебя отцов „шестидесятников“».
Самый главный вопрос: «Кому он нужен, этот Пушкин?»
А теперь настало время задать один совсем не праздный вопрос: для какого поколения нужно сегодня создавать новый проект культуры? Кому он нужен, этот Пушкин?
Для поколения Х? Абсурд! Оно и так чему-то научено. Скоро ему на пенсию.
Для поколения Y. О-о-о нет! Оно профукано. Оно уже разобралось, что ему нужно.
Беби-старикам тут не место. И отцам по имени Х тоже
«Лет ит би, лет ит би-и-и-и…»
…а потом услышал он (теперь можно идентифицировать: представитель поколения Х) истошный крик: «Товарищ, поутру объявили перестройку, иди посмотри, сколько у тебя отцов „шестидесятников“»…
Когда развалился Советский Союз, тотчас объявилась армия победителей – ЦРУ, Госдеп, «шестидесятники»… Два-три слова о «шестидесятниках», грустных слова. Да они что-то писали, но непременно «в стол», они много говорили, но в основном когда было разрешено говорить. Их жалко: столько слов сказано ими «в стол» и «под занавес». Сколько ненужных слов. Сколько обольщений.
«Шестидесятники» были тупиковой ветвью поколенческой модели преемственности. Они описывали ушедшую натуру – некие страхи, некие смутные идеалы, которым, по их собственным уверениям, соответствовали только они. Да, они говорили и говорили, но они не имели в запасе ни одной идеи, которую можно было предложить в качестве рецепта на завтра.
История «шестидесятника» печальна. В нашей стране почти все печально. Жил да был будущий «шестидесятник», стиляжничал, хипповал по-местному с советским акцентом, читал книжки, даже запрещенные, сам пописывал стихи, вдохновенно подпевал «Лет ит би, лет ит би-и-и-и…», проповедовал на кухне, а потом герой пьесы «Взрослая дочь молодого человека» «вечно молодой „шестидесятник“» обнаружил, что у него взрослая дочь, которая живет по каким-то непонятным принципам.
В перестройку экс-молодой «шестидесятник» объяснил дочери, что он главный автор крушения СССР, но слова его были не очень убедительны. Потому что он не знал, что делать теперь, после развала всего, что придавало смысл и значимость его смутным страхам и ожиданиям. Принялся он активно пропагандировать демократию, средний класс, права человека, не имеющие к постсоветской реальности ни малейшего отношения, потому что все эти громкие слова и словосочетания были цитатами из другой идеологии, которая уже сама не знала, как от них отделаться.
Что же успели «шестидесятники»? Вопрос, далекий от праздности. Ответ таков: они, кухонными ночами ругающие власть, создали гуманитарную модель образования, угодную Советской власти. Тысячи и тысячи школьных учителей, преподавателей вузов, работников системы Академии педагогических наук, ИМЛИ и т. д. исправно паслись и охотились в угодьях великой классической русской литературы.
Именно «шестидесятники» писали многочисленные книжки и предисловия к многочисленным книжкам, в которых доказывалось величие русской классики и бездуховность Америки.