Пушкинская перспектива
Шрифт:
«Как ревностно ты сам себя дурачишь..»
«Старательно мы наблюдаем свет…»
«Мой дар убог и голос мой не громок…»
«Глупцы не чужды вдохновенья…»
«Не подражай: своеобразен гений…»
Может быть, самым странным в этом цикле было его название. Антологическими (греч. anthologia, букв, «собрание цветов») в то время назывались лишь стихи, ориентированные на античные образцы. В данном же случае непосредственных откликов на античные мотивы в стихотворениях Баратынского обнаружить нельзя. Вспомним, однако, что антологическое оценивалось тогда в качестве незыблемой, вечной меры искусства. Речь же у Баратынского идет о тайнах и назначении
Эпиграмма, определенная законодателем французской) пиитики Un bon mot de deux rimes оrпе[213] скоро стареет и живее действуя в первую минуту, как и всякое острое слово, теряет всю свою силу при повторении. – Напротив, в эпиграмме Баратынского, менее тесно(й), сатирическая мысль приемлет оборот то сказочный, то драматический и развивается свободнее, сильнее. Улыбнувшись ей как острому слову, мы с наслажденьем перечитываем ее как произведение искусства (XI, 186).
Важно подчеркнуть, что при чтении стихотворений Баратынского от читателя требуется определенное усилие, активное желание понять мысль поэта, которая выражается, как правило, лишь намеком – причем парадоксального свойства.
Таково, например, второе стихотворение цикла:
Старательно мы наблюдаем свет,Старательно людей мы наблюдаемИ чудеса постигнуть уповаем:Какой же плод науки долгих лет?Что, наконец, подсмотрят очи зорки?Что, наконец, поймет надменный умНа высоте всех опытов и дум,Что? точный смысл народной поговорки.[214]Семь первых строк, устремляющихся ввысь, подводят к недоуменному, неожиданному обрыву последней строки. И только поняв «точный смысл (курсив мой. – С. Ф.) народной поговорки», мы в полной мере сможем оценить всю глубину выраженного здесь разочарования. Какую именно поговорку имеет в виду поэт? По-видимому, вот эту: «Век живи, век учись, а дураком помрешь». Но снова прочитав – уже под этим углом зрения – стихотворение, мы обнаружим в нем и более глубокое, так и не разрешенное до конца недоумение, завещанное нам. В самом деле, почему оказалось тщетным парение духа? От недостатка ума человеческого? А может быть, от изначальной бессмысленности мира, как о том сказано в Книге Екклезиаста:
…и предал я сердце мое тому, чтобы исследовать и испытать мудростью все, что делается под небом: это тяжелое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в нем. Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, все – суета и томление духа! (Еккл 13–15)
Если верно первое допущение (а точный смысл народной поговорки вроде бы предполагает именно его), значит, есть в стихотворении некий трансцендентальный оптимизм, а не только вкус горечи от плода познания.
Автоэпиграмма оборачивается философским эссе.
Эти предварительные наблюдения над поэтикой Баратынского важны для того, чтобы с должным вниманием прочитать центральное стихотворение цикла:
Мой дар убог, и голос мой не громок,Но я живу, и на земли моеКому-нибудь любезно бытие:Его найдет далекий мой потомокВ моих стихах; как знать? душа мояОкажется с душой его в сношеньи,И как нашел я друга в поколеньи,Читателя найду в потомстве я.[215]Тематически строки эти совершенно определенно перекликаются с концовкой
Но как непохоже та же тема развита Баратынским, отрекшимся от «школы гармонической точности»! На первый взгляд, у него – смиренные, даже самоуничижительные строки. Но это лишь начальное, хотя, несомненно, и сознательно спровоцированное поэтом впечатление. Стихотворение нужно хотя бы правильно прочесть – и тогда своеобразным сигналом его тона станет старославянская форма окончания одного из слов второй строки: не на земле, а на земли.[216]
А как читать рифмующееся слово второй строки? На письме здесь «мое», но последняя буква может читаться двояко: как е и как ё. По инерции обыденной первой строки обычно и вторую произносят: «Но я живу, и на земли моё», – пренебрегая окончанием предыдущего слова. И получается невозможная для стиха Баратынского стилистическая какофония. Нет, у него – коли «на земли», так непременно «мое», то есть опять же архаическая (а стало быть, отнюдь не обыденная) форма слова, требующая соответствующей рифмы в третьей строке: «бытие» (а ни в коем случае не «бытиё», житьё-бытьё).
Вообще пристрастие Баратынского к рифме с огласовкой на архаическое е вполне очевидно:
Так ярый ток, оледенев,Над бездною висит,Утратив прежний грозный рев,Храня движенья вид.[217] Плод яблони со древа упадает:Закон небес постигнул человек!Так в дикий смысл порока посвящаетНас иногда один его намек.[218]А теперь вновь, уже правильно перечтем первое трехстишие:
Мой дар убог, и голос мой не громок,Но я живу, и на земли мое Кому-нибудь любезно бытие (…)Не правда ли, в такой огласовке строки звучат вовсе не смиренно, а с большим достоинством? И обнаруживается попутно, что и другие слова, которые могли показаться вполне заурядными, обнажают семантическую глубину. «Убог» – ведь это не только «скуден», «беден», но и «у Бога» (приближенный, отнесенный к Богу).[219]
Столь же неоднозначно оказывается и заключающее первую строфу слово. «Не громок» – это же не просто «тих». Не здесь не только отрицание, а род приставки, близкой по значению к без-, отчетливо акцентирующей, в свою очередь, семантику корня слова. «Не громок» – «без грома», «не грозный», «доброжелательный». «У Баратынского, – отмечает Ю. Ивасик, – вообще очень много таких выражений: отрицательных по форме, но не всегда по смыслу: необщее выраженье (у Музы), незаходимыйденъ(рат), неосязаемые власти (в царстве теней), нечуждая жизнь (в пустыне), нежданный сын последних сил природы (поэт), творец непервых сил (посредственный литератор), благодать нерусского надзора (иностранных гувернеров), храни свое неопасенье, свою неопытность лелей (стихи, посвященные «монастырке» Смольного института). Эти необычные не заостряют его философическую поэзию».[220]