Пушкинский круг. Легенды и мифы

Благодаря научному пушкиноведению, которое в России, и в первую очередь в Петербурге, стало стремительно формироваться едва ли не сразу после гибели поэта, в общий речевой обиход очень скоро вошли такие, теперь уже ставшие привычными, понятия, как «Пушкинский выпуск», «Пушкинский лицей», «Пушкинский век», «Пушкинская пора», «Пушкинская эпоха», «Пушкинский Петербург» и так далее. Особенное признание широкого читателя эти лексемы получили после того, как одна за другой стали выходить в свет научные и популярные книги, авторы которых использовали их в качестве заголовков. Самым универсальным из них стал

«Пушкинский Петербург». Но надо признать, что этот фразеологизм, несмотря на его очевидную и широту, и глубину (как, впрочем, и все остальные), относится к более или менее конкретным событиям и явлениям, строго ограниченным как во времени, так и в пространстве, даже если этим временем была целая эпоха, а пространством — вся Россия.

А поскольку объектом исследования А. С. Пушкин стал только после смерти, поэтому и взгляд на него, пусть даже очень глубокий и пусть даже исключительно научный, был все же в значительной степени взглядом извне, издалека, со стороны, с высоты знаний новых поколений, с уровня понимания этих поколений роли и значения Пушкина во всей истории отечественной культуры. Взгляд этот, каждый раз обогащаясь и углубляясь, корректировался и уточнялся. Вот почему каждое новое поколение читателей имело свой Пушкинский Петербург. В 1930-х годах это был «Пушкинский Петербург» А. Г. Яцевича, в 1950-х — «Пушкинский Петербург» Б. В. Томашевского, в 1980-х — «Пушкинский Петербург» А. М. и М. А. Гординых.

Между тем все перечисленные понятия, включая и «Пушкинский Петербург», имеют позднее, послепушкинское происхождение. Естественно, при жизни поэта ни первый лицейский выпуск, ни сам Лицей пушкинскими не назывались. Многие исследователи сходились в том, что только благодаря позднейшей славе Пушкина известность Царскосельского лицея не померкла в лучах популярности других, не менее знаменитых учебных заведений того времени.

То же самое произошло и с позднейшей репутацией современников поэта. Пушкиным мерили их духовные и моральные качества. Даже его явные враги признавали, что «из воспитанников (лицея — Н. С.) более или менее есть почти всякий Пушкин». Так высказывался в своей верноподданной записке известный общественный деятель того времени, основатель Харьковского университета В. Н. Каразин. О том, что всякий человек, хоть однажды соприкоснувшийся с Пушкиным, становился исторической личностью, писали и доброжелатели поэта. Еще один из ранних пушкиноведов А. Эфрос заметил, что «лицейское солнце обманчиво. Если оно и горит, то лишь отсвечиваясь Пушкиным». Тем более что при жизни поэта таких понятий, как, например, «Пушкинский век», не могло быть по определению. Авторитетнейший историк Н. Я. Эйдельман, говоря о второй четверти XIX века, заметил, что тогдашнее «царствование было николаевское, а эпоха пушкинская». Он отлично понимал, что одновременно с «Пушкинским Петербургом» был, например, и «Светский Петербург», и «Петербург императорский».

Мы хорошо понимаем, что многие современники Пушкина вообще остались в истории лишь исключительно благодаря ему. Одни были его близкими друзьями, другие — приятелями, третьи — случайными знакомыми, четвертые — просто жили в одно время с ним, рядом с ним. Многие из них зачастую вовсе не подозревали о важности своего существования для последующих исследователей жизни и творчества поэта. Вспомним, как писал Жуковский в письме к Бенкендорфу сразу после кончины поэта: «Что нам русским до Геккерна; кто у нас будет знать, что он когда-нибудь существовал». Однако все они так или иначе входили в орбиту существования поэта, и только потому их имена не канули в Лету, а прах их не пророс травой забвения. Кто бы теперь вспомнил, например, имя злейшего литературного врага Пушкина Фаддея Венедиктовича Булгарина, не будь он его современником. Что же касается «Светского Петербурга», то, как об этом говорит в своих комментариях к «Евгению Онегину» Ю. М. Лотман, «тема замены большого света дружеским к р у г о м (разрядка наша — Н. С.) в поэзии Пушкина отражает биографическую реальность».

В фундаментальном справочнике Л. А. Черейского «Пушкин и его окружение» представлены сведения о более чем двух с половиной тысячах современников поэта, с которыми Пушкин так или иначе соприкасался в течение всей своей недолгой жизни. Мы не претендуем на подобный всеохватный рассказ. Тем более что в этой книге речь пойдет, во-первых, только о петербуржцах и, во-вторых, только о тех из них, кто отмечен вниманием городского фольклора.

Кем же они все были при жизни поэта? Каким одним словом можно объединить всех этих людей — лицеистов и писателей, любовниц и дуэлянтов, гвардейцев и актрис, министров и царедворцев, царей и поэтов, родственников и знакомцев, друзей и врагов? Оказывается, такое слово есть. И слово это — круг. Пушкинский круг. Сегодня это понятие встречается довольно редко, да и то, пожалуй, только в лексическом сочетании «Поэты пушкинского круга». Понятно, что этот «круг» довольно узок уже потому, что он строго ограничен цеховой принадлежностью входящих в него персон. Например, в довольно объемный, 600-страничный сборник с упомянутым

нами названием «Поэты пушкинского круга», изданный в 1983 году в издательстве «Правда», включены стихи всего лишь одиннадцати поэтов, хотя мы знаем, что в пушкинскую пору поэтов было гораздо больше: от Державина, которого Пушкину удалось увидеть на одном из переводных экзаменов в Лицее, до Лермонтова, познакомиться с ним он просто не успел. Этот конкретный «пушкинский круг» в литературе о Пушкине довольно часто употребляется в значении «литературный». Но при этом невольно снижается значение других «кругов» — великосветских, приятельских, карточных и многих иных, вплоть до недружественных. А это уже, скорее, не круг, а окружение.

Кроме того, при ближайшем рассмотрении оказывается, что многие герои этого круга были, или же впоследствии стали, родственниками. Строгановы, Голицыны, Загряжские, Кочубеи, Гончаровы, Мусины-Пушкины, Полетики состояли друг с другом в родственных, а часто и в кровных отношениях. Они были тетками, племянниками, дядьями, свояками, золовками, братьями и сестрами друг друга. По крови или по обстоятельствам — в данном случае значения не имеет. Виктор Петрович Кочубей — родственник тетки поэта Натальи Николаевны Загряжской, а Наталья Кочубей, первая, по лицейским преданиям, любовь Пушкина в замужестве стала графиней Строгановой. Карамзин был женат на сестре Вяземского Екатерине Андреевне Калывановой. Даже Дантес — дважды родственник Пушкина. Он находился в отдаленном родстве с дворянским родом Мусиных-Пушкиных, а после странной и торопливой женитьбы на сестре Натальи Николаевны Екатерине Гончаровой, что бы мы об этом ни думали и как бы об этом ни говорили, стал близким родственником Пушкина. И хотя во многих благородных французских домах из-за русской дуэльной истории Дантесов не принимали, дочь убийцы Пушкина Жоржа Дантеса боготворила своего великого русского дядю и на этой почве всерьез поссорилась с отцом. Мы еще расскажем об этом.

Пресловутый «голос крови» и соображения традиционной морали по отношению к свойственникам в старом Петербурге взывали к особым отношениям друг с другом. Родственные узы опутывали всех их еще при жизни Пушкина. И чем дальше, тем шире становился этот родственный круг. Внук императора Николая I великий князь Михаил Михайлович женился на внучке Пушкина графине Софье Николаевне Меренберг, и таким образом Пушкины породнились с монаршими Романовыми. Но и это еще не все. Есть обстоятельства, о которых даже Пушкин не мог знать. Позднейшие исследователи выяснили, что Михаил Юрьевич Лермонтов, фактически создавший первый письменный памятник Пушкину, был далеким родственником и Наталье Николаевне, и Александру Сергеевичу. Подробнее об этом мы упомянем в последней главе этой книги.

Так, находясь внутри пушкинского круга, мы постоянно сталкиваемся еще и с близким семейным кругом. А родственные связи в быту пушкинской эпохи, по утверждению Ю. М. Лотмана, имели «исключительное значение». Лотман пишет, что «всякое знакомство начиналось с того, чтобы „счесться родными“, выяснить, если возможно, степень родства. Это влияло на все виды карьерных и должностных продвижений». Мы привели цитату из знаменитого Комментария Лотмана к «Евгению Онегину». Но тема родства в представлении ученого настолько важна, что он еще раз обращается к ней в статье «„Пиковая дама“ и тема карт и карточной игры в русской литературе». Вот цитата из этой работы: «Семейные и родственные связи составляли в жизни русского дворянства XVIII — начала XIX века вполне реальную форму общественной организации, которая открывала перед человеком иные пути и возможности, чем Табель о рангах».

Теперь, когда слово найдено, попробуем понять, когда оно появилось в том смысле, какой мы хотим в нем видеть. Оказывается, впервые в этом контексте слово «круг» употребил сам Пушкин. В 1814 году пятнадцатилетний поэт в стихотворении «К студентам», среди прочих, обращается к своему ближайшему лицейскому другу Антону Дельвигу. (Разрядка в слове «круг» допущена нами и к Пушкину отношения не имеет. В других цитатах мы так же позволим себе эту маленькую вольность).

Дай руку, Дельвиг, что ты спишь? Проснись, ленивец сонный! Ты не под кафедрой лежишь, Латынью усыпленный. Взгляни, здесь к р у г твоих друзей, Бутыль вином налита, За здравье музы нашей пей, Парнасский волокита!

И это не было ни творческой случайностью, ни оговоркой. Через три года он утверждает то же самое. В 1817 году впервые за всю лицейскую жизнь Пушкину разрешили покинуть лицей на рождественские праздники. Вернувшись после короткой разлуки с товарищами в свою Alma mater, он пишет стихотворение «Элегия», где в первой же строфе вновь возвращается к понятию «круг»:

Опять я ваш, о юные друзья! Печальные сокрылись дни разлуки: И брату вновь простерлись ваши руки, Ваш резвый к р у г увидел снова я.