Пусковой Объект
Шрифт:
После университета его пристроили в какой-то научно-исследовательский институт. Однако Тлеуберды скучно было исследовать что-то мелкое, недостойное его абстрактного мышления. Его жизнь не затрагивали обычные юношеские увлечения: спорт, кино, театр, девушки, музыка. Родители, глядя на свое умное чадо, забеспокоились, не скажется ли разлад между его высокими мечтами и суровым бытом на психике. Их опасения были не напрасными: он увлекся наркотиками.
Лечили его настойчиво, старательно и долго. Ему нашли прекрасную милую девушку из приличной семьи. Женили. Детей не было. Врачи и родные понимали, что женитьба — это полумера. Вылечить же окончательно его сможет только увлеченность каким-то реальным, практическим делом. Строящийся
„Там уж, среди всяких ядер и нейтронов, — думал отец, — может быть, успокоится, окунувшись в свой любимый микромир, в котором „течение времени может изменять свое направление”.
Тлеуберды почти равнодушно согласился с отцом. Реактор — так реактор. Главное, что в микромире действительно закон причинности может нарушаться, и следствие может предшествовать причине…
Зикиринов появился в 202-й комнате заводоуправления тихо и незаметно. Здесь шумели и кружились вокруг столов с разложенной документацией четырнадцать инженеров, будущих эксплуатационников. Они бегали поочередно в строящееся здание, что-то там проверяли. Возвращаясь, снова тыкались в чертежи. Кому-то звонили. Ругались иногда с заходящими сюда монтажниками. Одним словом, комната № 202 была проходным двором, в котором царствовала предпусковая текучка. И поэтому в первые дни никто не обратил внимание на появление в комнате нового инженера. Вернее, каждый заметил его: „О, у нас и казахи появились!” — но не придал этому ровно никакого значения. Внешне Зикиринов походил на забитого казаха из глухого аула: узкоглазый, кривоносый, черный, небрежно одетый в полинялый серый свитер. На самом деле область, где вращались его мысли, — материя, пространство и время, — была абсолютно интернациональной. Его смело можно было назвать человеком Вселенной. Но никому и в голову не приходило называть его столь патетически, как впрочем и его собственным именем — Тлеуберды. С чьей-то легкой руки его переименовали в Сашу. Зикиринов нисколько не обижался на это простое русское имя, и сам начал вскоре представляться новым знакомым как Саша. Он нашел себе неприметное место за крайним столом у окна и отсюда, с высоты своего величественного полета, равнодушно наблюдал всю эту рабочую суету. В его взгляде было что-то снисходительное и мягко-презрительное. Он часами молчал, если к нему не обращались, и не вставал из-за стола. Сидел, часто не снимая верхней одежды, и непрерывно курил плохие дешевые папиросы.
— Саша, опять задумался? — шутили над ним. — Тебе надо было родиться не Зикириновым, а Эйнштейном.
— Разумеется, — соглашался он, — я бы кое-что подправил в его теории.
Померанцев после первой же беседы с Зикириновым понял, что вряд ли этот загипнотизированный теоретик является находкой для физической лаборатории, и вскоре вообще перестал обращать на него какое-либо внимание.
Сашу добродушно обзывали всякими кличками. Самая популярная — „жопа с ученой ручкой”. Саша снисходительно отвечал: „А ты просто жопа. Без ручки”.
Чтобы как-то втянуть этого бездельника в рабочий ритм, его иногда просили выполнить конкретное поручение.
— Саша, — вежливо обращались к нему, — ты все равно сидишь без дела, как птичка на дереве. Будь другом, сходи на реактор. Проверь, смонтирована ли в 116-м помещении задвижка для насоса.
Саша никогда не возражал.
— Хорошо, сейчас докурю и схожу.
И пропадал на несколько часов. Возвращался только в самом конце рабочего дня.
— Ну что, Саша, стоит задвижка?
— Да, стоит. Лично проверил.
— А маховик есть?
— Какой маховик?
— Ну, насажен маховик на ось или нет?
— А я откуда знаю? — удивлялся Саша.
— Ты же там был, видел задвижку…
— А я не обратил внимания на маховик. Ты же мне такого поручения не давал.
Саша был прав. Ему не давали такого
Зикиринов был дружен со всеми, и со своими, и с монтажниками. Уж очень он был безобидным. Сидит себе тихо и сидит. Витает где-то в фантастическом мире — ну и ладно. Никому же не мешает. Потом вспоминали, что в некоторые дни Саша был подавлен и апатичен. А порой наоборот — перевозбужден. Никто этому значения не придавал. Не до него.
В конце января, в бодрый морозный день, Саша вдруг исчез. Дома нет. На работе нет. Подняли на ноги милицию. Нашли быстро — замерзшим на одинокой скамейке, в пустынном голом приморском парке. Он сидел в легком демисезонном распахнутом пальто. Руки — в стороны. Голова закинута. Рот чернеет дырой. Заключение: „смерть от обморожения”. Похоронили Сашу тихо, без помпы. Был человек, и вот — не стало. По какой причине не стало? Кто-то брякнул в комнате: „Передозировка”. Кто знает? На его место Померанцев принял опытного теплофизика из Обнинского ФЭИ.
12
Спокойная домашняя жизнь Константина Ивановича вдруг разом изменилась и запуталась. Виной этому была тихая, миловидная Елизавета Дмитриевна. Она была на десять лет моложе его, но выглядела ровней. Прошлого не имела. Просто никогда не рассказывала о нем. На ее лице лежал отпечаток давнего примирения с неудавшейся судьбой. Жила одиноко, в комнате с подселением, незаметно, как мышь. Работала в архиве ОКСа и тоже незаметно. Их познакомила Люда рабочим вечером. Константин Иванович после окончания рабочего дня заглянул в управление. Здание было уже пустым, покинутым. Но в ОКСе горел свет.
— Привет, Людка. Что, переработали маленько?
— Да, самую малость. Скажи, разве можно важные совещания проводить в конце дня?
— Ни в коем случае! — улыбнулся Василенко. — Это просто преступление. За это судить надо.
— Вот и я говорю, — согласилась Люда, — возьмешь меня?
— Возьму, только быстренько собирайся. Раз, два…
— Пап, а еще одно местечко найдется? Может, прихватим Елизавету Дмитриевну из архива? Ее тоже задержали. А дежурный автобус будет только через сорок минут.
В этот момент в дверях приемной появилась застенчивая женщина.
— Людочка, не беспокойтесь. Я и на дежурной спокойно доберусь.
— А зачем ждать, если есть место, — произнес Константин Иванович добродушным тоном большого начальника. — Спускайтесь, я вас в машине жду…
И вот результат случайной встречи: через два месяца Елизавета Дмитриевна вошла в их дом на правах хозяйки. До этого Люда относилась к ней с большой симпатией, с некоторой жалостью и сочувствием. Но видеть ее постоянно третьим человеком в квартире, да еще хозяйкой — это было невыносимо. Никакой дружбы у мачехи и дочери, на которую так рассчитывал Константин Иванович, не получилось. Отношения обострились. Атмосфера прежней духовной близости с дочерью растаяла, в квартире поселились холодная вежливость и затаенная обида. Каждому порой хотелось крикнуть: „А разве я не человек? Почему я не имею права на счастье?”
Люда почувствовала себя ужасно одинокой. Она ехала сюда, в Казахстан, с отцом. И оказалась ненужной, выброшенной на улицу собачонкой. По вечерам снимала стресс с помощью нескольких глотков коньяка из отцовских запасов. Потом начала прикупать и сама. Просто так, как снотворное. Кто-то из монтажников подарил ей миниатюрную фляжку из полированной нержавейки. Иногда прикладывалась к горлышку в обеденный перерыв, прямо в приемной. Новая привязанность быстро наложила отпечаток. Свежесть исчезла с лица, под глазами появились небольшие темные припухлости. Высокая прическа стала небрежной, блузки не доглаживались. Очень скоро в приемной ОКСа вместо юной Людки сидела раздраженная, усталая, пьющая женщина, Людмила Константиновна. В этот неудачный период ее жизни перед глазами засветился свежий посетитель, Сергей Васильевич Бобылев…