Пусть будет земля (Повесть о путешественнике)

Лукницкая Вера

А Гранов буквально изнывал от безделья. "Надо попасть в гарем обязательно!
– думал он.
– Как же так? Быть в Египте и видеть только черные мешки-накидки гурий восточного рая?"

Как-то в загородном саду Шурба он наткнулся на старинный дворец Магомета-Али... Фроленко рассказывал, что там располагается гарем знатного паши. Гранов предложил Елисееву хоть ненадолго прервать работу и погулять по красивому огромному саду. Елисеев очень устал и согласился...

В глубине сада в густой зелени под надзором четырех евнухов они увидели женщин с открытыми лицами. Это были некрасивые, ярко накрашенные и в основном немолодые уже

представительницы гарема. Впрочем, Гранов отыскал глазами среди них двух-трех грациозных. Но в этот момент одна из них, очевидно, что-то заподозрила, потому что, бросив взгляд на кусты, где стояли мужчины, поспешно закрыла лицо. Занавес восточного "театра" быстро опустился, оставаться долее было небезопасно, потому что евнухи направились в их сторону, и молодые люди положились на скорость своих ног, благо с ними не было Фроленко.

Узнав об этом, старик расстроился.

– С восточной женщиной надо избегать даже мимолетной встречи на улице. За два дня до вашего приезда толпа на глазах египетского гарнизона растерзала двух туристов. Несколько лет назад так же погиб иностранный консул. Когда замешана женщина, мусульмане совершенно неукротимы.

Это было последнее наставление Игната Романовича. Друзья прощались. Подруга Игната Романовича - гречанка - наготовила гору яств, в которых смешались рецепты греческой, украинской и египетской кухонь.

Елисеев уже начинал привыкать в своих странствиях к этим встречам-прощаниям, а все же трудно приходилось в последние минуты. Он молча смотрел в глаза Игнату Романовичу. Тот застенчиво улыбался, потом махнул рукой, утер слезу.

Гранов порывисто обнял старика и вскочил на своего мула.

Они тронулись. Елисеев оглянулся: на дороге стоял и глядел им вслед ссутулившийся казак. У калитки на фоне вьющейся зелени ярко выделялось лицо женщины, издали казавшееся совсем молодым.

Елисеев вспомнил вдруг мальчишку-финна, стройного, белоголового, два дня ходившего за ним следом, бросавшегося в озеро за убитой птицей и всегда глядевшего доктору в глаза. Потом всплыла в памяти старушка крестьянка в новгородской деревне, заботливо укладывавшая его в постель, когда он вымок и вывихнул ногу. Вспомнился последний взгляд Урхо с разметавшейся длиннющей, как у гнома, бородой... Теперь, вот, Фроленко... А сколько их будет еще?..

– Думы мои, думы...

Строка эта зазвучала голосом Игната Романовича. Старик часто напевал оставшиеся для него навсегда родными стихи Кобзаря.

Гранов, ехавший впереди, пытался заставить своего мула гарцевать, наподобие кавалерийского коня. Мул не понимал, чего от него хотят, останавливался, пятился, потом пускался неуклюжей рысью.

Вдохновенный идальго жаждал приключений. И они не преминули случиться.

Уже три дня как они жили у гостеприимного крестьянина-араба. Хозяйская дочка - черноволосая красавица - бросала на Гранова жгучие взгляды. Гранов быстро забыл все наставления Фроленко и даже произнес несколько арабских стихов. А потом так осмелел, что последовал за нею. Кончилось тем, что отец, схватил дочь, избил ее и куда-то спрятал.

Елисеев вынужден был найти повод, чтобы расстаться с добрым феллахом. По дороге он учинил Гранову разнос.

Они двинулись в глубь Верхнего Египта, к развалинам древнего "города Собак" - Кинополиса. Гранов кротко нес справедливое наказание и трогательно заискивал, пытаясь загладить инцидент всякими добропорядочными действиями. Он приобрел доктору для коллекции мумию черной

собаки, расстелил свой роскошный белый китель на земле и собрал для друга нескольких нетопырей, опустившихся на него. Наконец, искренне раскаиваясь, просил прощения.

Согласие Елисеева с предложением Гранова путешествовать по воде означало восстановление мира и дружеских отношений.

Они отправились по Нилу в большой лодке - дахабие. Гранов был в восторге, он ощущал себя викингом, покоряющим таинственные земли, населенные неведомыми народами, и выкрикивал:

Ветер весело шумит,

Судно весело бежит!

– "Друг Аркадий, не говори красиво", - процитировал в тон Елисеев, раздосадованный остановкой.

Ветер весело не шумел, паруса лодки безжизненно обвисли. Неудачники посидели на корме, вглядываясь в берега, потом взялись за весла.

– Саша, а почему ты тогда в поезде не ответил на мою шутку про Монте-Кристо? Как-то ушел в себя так, что я не решался спросить.

– Я ответил, - поморщился Елисеев и врезался веслом в воду глубже, чем было необходимо.

– Ты сказал не все, что думал. Таким я тебя больше не видел, потому и запомнил.

– А... видишь ли, Алиса Сергеевна...

– Ты откуда знаешь Ольшеву?

– Она моя жена.

– Не может быть!
– И Гранов машинально опустил весло. Лодку повернуло.
– Как же я ничего не знал? Теперь я понимаю... Я долго думал, почему ты смутился, когда я пришел к тебе знакомиться и назвал фамилию. Она у тебя, конечно, ассоциировалась с отцовской...

– Да, Андрей, но вот, смотри...
– Елисеев тоже отпустил весло. Лодка остановилась, а он полистал свой блокнот и показал Гранову исписанный лист.
– Читай. Я это написал тогда же, размышляя о тебе.

"Все черты характера, все физические способности приобретают огромное, непосредственное, заметное всем значение. Никаких условностей и прикрас, все как есть! Если ты мужественный, неутомим, спокоен, энергичен, честен и смел, ты будешь уважаем, ценим, любим. Если нет - лучше вернись обратно, пока не поздно. Здесь, в долгом пути, время тебя обнажит перед всеми, ты никогда не обманешь, все твои свойства выплывут наружу. Ни красноречие, ни объем твоих знаний - ничто не возвысит тебя над твоими товарищами, если ты нарушишь точный, простой, неумолимый закон путешественника".

Гранов прочел и посмотрел на Елисеева мягко, беспомощно.

– Да, Саша... В самом деле. Да и что я мог. Я служу у отца. Я кое-что знал про него и Ольшеву. Но ты... Ты ведь знаешь. Ты ведь все знаешь?

– Все хорошо, Андрей. Не волнуйся.

– Я тебя поздравляю теперь дважды, Саша, друг!

– С чем же это?

– Алиса Сергеевна Ольшева должна уже быть на свободе. Перед моим отъездом отец подал своему министру прошение. Его терзала смерть старика Ольшева.

– Что же ты молчал?

– Это ты молчал. Я же не знал ничего. Отец... Мне неловко говорить о нем. Его фиаско со сватовством к Ольшевой имело довольно громкий резонанс в его кругах, и он не мог не сделать прошения в память своего несчастного друга. Так вот, Алиса Сергеевна дома - раз. Скоро вы будете вместе - два. А если позволишь, то в Аравию мы пойдем вместе. Я так не хочу домой!

– Отец продлит тебе поездку? Ты уверен?

– Скоро узнаем. Я просил его адресовать депешу в Суэц.

– А я собирался возвратиться в Петербург - просить за Алису Анатолия Федоровича Кони. Но после всего, что ты сейчас сказал...