Пусть умирают дураки
Шрифт:
В конторе была благожелательная обстановка. Там был еще один штатский по имени Фрэнк Элкор, постарше меня, приписанный к резервной части, которую он же обслуживал как администратор. Фрэнк с безупречной логикой уговаривал меня заняться махинациями. Я работал с ним бок о бок два года и понятия не имел, что он берет взятки и обнаружил это только когда вернулся из Вегаса.
Армейский Резерв Соединенных Штатов был большой синекурой. Просто придя на двухчасовое собрание раз в неделю, вы получали полное дневное жалованье. Офицер мог унести более двадцати долларов. Резервист из младшего командного состава с выслугой лет — десять долларов. Плюс право на пенсию. И в продолжение двух часов вы просто проходили инструктаж или спали на просмотре фильма.
Большинство гражданских администраторов поступили в Армейский Резерв.
Все думали, что я безумец. Фрэнк Элкор уговаривал меня вступить. Я три года был рядовым на Второй Мировой войне, но он сказал, что может добыть мне звание старшего сержанта на основании моего гражданского опыта как администратора армейской части. Это был шанс, исполняя патриотический долг, получать двойную зарплату. Но я трепетал от мысли снова получать приказы, даже два часа в неделю и две недели летом. Как наемный работник я должен был следовать указаниям своего начальника, но между приказами и указаниями большая разница.
Всякий раз, читая в газетах о хорошей подготовке резерва нашей страны, я качал головой. Более миллиона человек просто валяли дурака. Я дивился, почему все это не отменят. Но множество мелких городков зависели от выплат армейского резерва для развития своей экономики. Множество политиков в законодательных собраниях штатов и в Конгрессе были старшими офицерами резерва и хорошо с этого имели.
А потом случилось нечто, изменившее всю мою жизнь. Изменившее только на короткое время, но в лучшую сторону как экономически, так и психологически. Я стал мошенником. Благодаря военной структуре Соединенных Штатов.
Вскоре после моего возвращения из Вегаса молодые люди Америки узнали, что если они включатся во вновь утвержденную шестимесячную программу активной службы, то сэкономят восемнадцать месяцев. Молодой человек, отобранный для этого, просто зачислялся в программу Армейского Резерва и отбывал шестимесячный срок службы в регулярной армии в Штатах. После этого он пять с половиной лет числился в резерве, что означало посещение двухчасовых собраний раз в неделю и одноразовые двухнедельные сборы в летних лагерях. Если же он будет ждать призыва, то прослужит два года и, возможно, в Корее.
Но в армейском резерве было очень много прорех. На каждую вакансию претендовала сотня мальчишек, и Вашингтон ввел систему квот. Части, которыми я заведовал, получали квоту на тридцать мест в месяц: первый пришел, первый отслужил.
Наконец, у меня был список почти из тысячи имен. Я следил за списком и играл честно. Мои боссы, майор-советник регулярной армии и подполковник резерва, командовавший частями, имели официальное право на решение. Иногда они пропускали какого-нибудь блатника. Когда они говорили мне сделать так, я никогда не протестовал. Какое мне дело? Я работал над своей книгой. Время, которое я тратил в конторе, было необходимо только для того, чтобы получить зарплату.
Дела закручивались. Все больше молодых людей получали повестки. На горизонте были Куба и Вьетнам. К этому времени я заметил кое-что странное. И раз уж я это заметил, значит это было действительно странно, потому что я совершенно не интересовался своей работой и окружением.
Фрэнк Элкор был старше меня. Он был женат и имел двоих детей. В Гражданской Службе у нас был один и тот же статус, мы работали сами по себе, у него были свои части, а у меня свои. Оба мы получали одинаковую зарплату, около ста долларов в неделю. Но он еще был старшим сержантом армейского резерва и получал дополнительную годовую надбавку. Он приезжал на работу в новом Бьюике и ставил его в ближайший гараж, что обходилось в три бакса в день. Он играл на тотализаторах на все игры с мячом, футбол, баскетбол и бейсбол а я знал, как дорого это стоило. Я удивился, откуда он берет деньги. Я подмазался к нему, и он, подмигнув, сообщил, что действительно знает, как их доставать. Он в доле со своим букмекером. Ну, в этом-то я разбирался и знал, что он врет. Потом однажды он пригласил меня на завтрак в хорошее итальянское заведение на Девятой авеню и раскрыл карты.
За кофе он спросил: — Мерлин, сколько парней ты записываешь в месяц к себе в части? Какую квоту ты получаешь из Вашингтона?
— В последний раз тридцать, — ответил я. — Бывает от двадцати
— Эти вещи стоят денег, — сказал он. — Ты можешь неплохо подняться.
Я не ответил. Он продолжал.
— Дай мне попользоваться пятью твоими вакансиями в месяц, — сказал он. — Я дам тебе сто баксов за каждую.
Я не поддался искушению. Пятьсот баксов в месяц означали для меня стопроцентное увеличение дохода. Но я только покачал головой и порекомендовал ему забыть об этом. Мне хватило на это самообладания. Я за свою взрослую жизнь не сделал ничего непорядочного. Стать обычным взяточником было ниже моего достоинства. В конце концов, я был художником. Великим романистом в ожидании славы. Стать непорядочным значило стать негодяем. Я бы запачкал свой нарциссический образ. Не имело значения, что мои жена и дети жили на краю нищеты. Не имело значения, что я должен был взяться за дополнительную вечернюю работу, чтобы свести концы с концами. Я был прирожденным героем. Хотя мысль о том, что ребята платят за поступление в армию, позабавила меня.
Фрэнк не сдавался.
— Ты ничем не рискуешь, — сказал он. — Эти листки можно подделать. Здесь нет проблем. Тебе не нужно брать деньги или совершать сделки. Я все это организую. Ты просто запишешь их, когда я скажу. Тогда деньги перейдут из моих рук в твои.
Что ж, если он давал мне сотню, то сам должен был получить две сотни. И у него было своих пятнадцать вакансий, а на уровне две сотни каждая это составляло три тысячи в месяц. Я только не понимал, почему он не может сам использовать все пятнадцать вакансий. У офицеров, командовавших его частями, были свои люди, требовавшие внимания. Политические воротилы, конгрессмены, сенаторы Соединенных Штатов посылали мальчиков, стремившихся избежать призыва. Они вырывали хлеб изо рта Франка, и это расстраивало его. Он мог продать только пять вакансий в месяц. Но все-таки, ежемесячная прибавка, не облагаемая налогами. Но я сказал «нет».
Есть некоторые оправдания, когда становишься мошенником. У меня было о себе определенное представление. Что я достойный человек, и никогда не солгу и не обману ближнего. Что я никогда не совершу ничего предосудительного ради денег. Я думал, что похож на своего брата Арти. Но Арти был честен до мозга костей. Он никоим образом не мог стать мошенником. Он рассказывал мне о давлении, оказанном на него на работе. Как инженер-химик, проверявший новые лекарства в Управлении Продуктов и Лекарств, он имел определенную власть. Он зарабатывал хорошие деньги, но, проводя испытания, отвергал многие лекарства, пропускавшиеся другими лабораториями. Потом на него вышли большие фармацевтические компании и дали понять, что у них есть работы, за которые заплатят гораздо больше денег, чем он когда-нибудь сможет заработать на государственной службе. Если бы он был чуть более гибок, то мог бы существенно подняться. Арти их отмел. Потом одно из забракованных им лекарств было аттестовано через его голову. Годом позже лекарство пришлось отозвать и запретить вследствие токсического воздействия на пациентов, некоторые из которых умерли. История проникла в газеты, и Арти ходил в героях. Он даже был произведен на следующий уровень Гражданской Службы. Но ему дали понять, что выше он никогда не пойдет и никогда не станет главой агентства из-за недопонимания политических сторон работы. Он не обратил на это внимания, и я гордился им.
Я хотел жить честной жизнью, это была моя основная цель. Я гордился своим реализмом, поэтому не стремился к совершенству. Но если и совершал что-нибудь грязное, то не оправдывал этого и не обманывал себя, и обычно никогда больше не делал подобного. Но я часто разочаровывался в себе, так как существовало такое множество грязных дел, что они всегда заставали меня врасплох.
Теперь я должен был продаться идее стать мошенником. Я хотел быть честным потому, что мне удобнее было говорить правду, чем лгать. Мне легче было быть невинным, чем виновным. Я продумал это. Это было прагматическим, а не романтическим стремлением. Если бы мне было удобнее лгать и красть, я так бы и поступал. И таким образом находил бы общий язык с теми, кто так себя ведет. Это было инстинктом, думал я, а не обязательно нравственным выбором. Я объявил, что моральные принципы тут не при чем. Но в действительности я не верил в это. По существу, я верил в добро и зло как в ценности.