Пустота
Шрифт:
Анна бродила по дому, подбирая и снова кладя на пол замеченные вещи, пока не оказалась в просторной задней спальне, недавно разделенной аккуратно следующими контуру панорамного окна пластиковыми перегородками. Невидимая рука рынка расщедрилась оставить потенциальным постояльцам половину вида в густо заросший сад – гладиолусы и плющ, гниющие фрукты в кустах крыжовника, а дальше, на выжженной солнцем лужайке, мокрые, карамельного цвета страницы разодранной книжки в мягкой обложке. Анна прищурилась на свету, потрогала неокрашенную перегородку, провела пальцами по подоконнику. Острая зернистая пыль, как после ремонта. В таких местах, исполненных незавершенности, трудно ожидать какой-то угрозы. Жизнь сама себя поддерживает. Спустя пару минут появилось животное. Это был пес, тощий и паршивый, пятнисто-серый, с поросшими колючей шерстью задними лапами и мордой: он пролез под оградой из соседнего
Анна вышла на лужайку, чувствуя, как мокрой тряпкой облекает лицо влага, и собрала столько страниц, сколько уцелело. Это была та самая книга, которую в прошлый раз порекомендовал ей мальчишка: «Потерянный горизонт». Разорванная, словно бы от бессилия пробиться к обещанному текстом внутреннему миру. Страницы шли не по порядку. Анна лишь примерно уловила суть сюжета. Пилот потерпевшего крушение ядерного бомбардировщика, вероятно американец, оказывается в загадочной стране лишь затем, чтобы в последний миг утратить ее вместе с любовью; парадоксальным образом это лишь укрепляло надежду читателя на то, что такая страна и вправду может существовать. Первую страницу обложки с контролируемой яростью оторвали посередине. Анна прочла: КЛАССИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ О ШАНГРИ-ЛА. В доме зазвонил телефон: сигнал имитировал звонок старомодного устройства.
К раме ближайшего окна пристали полоски алюминиевой фольги, закопченные и липкие на вид, словно только что из духовки. Сердито уворачиваясь от них, Анна пролезла через окно в столовую. Тут не делали ремонта, но ни мебели, ни орнамента не было заметно. Два стула с высокими спинками. Раздвижной столик как бы не пятидесятилетней давности. Зеленый линолеум в ряби тусклого света. На столе – оловянная коробка со стеклянной передней стенкой, размерами приблизительно восемь дюймов на четыре: чей-то сувенир из Мексики, времен дешевых авиатуров, с любопытной диорамой внутри. Объект размером и формой с детский череп покоился в красной кружевной подложке, словно в обрезках дешевого женского белья, на черном фоне, переливающемся цехиновыми блестками и, вероятно, призванном изображать ночь. В остальном – пусто, лишь в углу напротив двери стоит скатанный в трубку коврик. Телефон звенел совсем близко, но Анна его не видела. Звонки раздавались еще пару минут. Потом прозвучал громкий, даже преувеличенно отчетливый щелчок, воцарилась зловещая электронная тишина, как в ожидании ответа, и чей-то голос разборчиво проговорил:
– Меня зовут Перлант, я из будущего.
На этом связь прервалась. На пороге возникла темная фигура и после двух-трех раздраженных попыток вкатила на кухню инвалидное кресло. Человека в кресле Анна последний раз видела садящимся в кеб перед каршолтонским вокзалом. Уголок его отвисавшей губы застыл в неподвижности; лысая голова, покрытая глубоким однородным загаром десятидневного отпуска на каком-нибудь заброшенном пляже Альмерии, блестела язвами. Он появился, сидя в кресле очень прямо, разведя колени и скрестив ноги в щиколотках, исполняя одной рукой нечаянно иератический жест на уровне груди, но почти сразу же навалился на нейлоновые ремни, удерживавшие его в кресле. Голова упала на правый бок, сухожилия на шее резко расслабились, и стало видно, что у левого уха на плече сидит белая кошка, которая, словно только того и ждала, тут же подкорректировала позицию, замурлыкала и принялась точными, аккуратными движениями язычка вылизывать хозяину ушную раковину. Все время, что Анна провела в доме, он тоже находился тут, кемаря в одной из задних комнат с отвисшей нижней губой печеночного цвета, полуоткрыв один синий глаз на предвечернюю жару. Страховочные ремни, застегнутые посередине, казались даже слишком надежными для любых движений владельца кресла: сама коляска была как продукт старого заброшенного эксперимента – чересчур громоздкая, напичканная разными функциями. Анне показалось, что человека в кресле ей бы стоило узнать. Наверное, стоило бы. А он ее узнал? Невозможно сказать. Под покрывалом амнезии Анны заворочались воспоминания. Самообман поверх самообмана, недомыслие, неизменно теснимое прочь. Как же мог он так состариться?
Этого хватило, чтобы Анна опрометью вылетела прочь из дома, кубарем скатилась по садовой дорожке, метнулась куда глаза глядят от Оукса, 121, к относительному здравомыслию и спокойствию предвечернего пригорода, и остаток дня провела, бездумно блуждая по улицам, вверх по одной, вниз по другой, пока над потрескавшимися тротуарами клубилось жаркое марево, а потом пришла в себя, моргая на свету, сконфуженная, у Каршолтонских прудов. Хай-стрит под солнцем была вся перекопана бессмысленными мелкими ямами, как следствие перебоев в электроснабжении и неоконченных перепланировок, перегорожена лабиринтом красных и белых временных заборчиков, словно пластиковыми игрушками, воплощая наряду с автомобилями чью-то инфантильную эстетику.
Комната цвета головной боли, вспомнилось ей. И почему, интересно, окно когда-то покрывала алюминиевая фольга?
Домой она возвращалась медленно. Поезд, который обслуживался техниками так же скверно, как и любая другая общественная машинерия после серийных рецессий 2010-х, то и дело останавливался: на минуту там, на две минуты здесь, а потом на двадцать минут где-то у Стритхэма, и в продолжение этой остановки парень и девушка студенческого вида, энергично целовавшиеся всю дорогу, затеяли сложную игру у открытой двери вагона. Парень встал на перроне, а девушка наклонилась к нему из состава. Он говорил:
– Ну, Тара, увидимся там.
Она, подождав, пока он уйдет, и не дождавшись, потому что он оставался стоять на перроне в пяти футах, улыбаясь ей, заливалась смехом и говорила:
– Ты так думаешь, да?
Оба начинали смеяться, парень полуотворачивался, и игру заводили сначала.
– Там и увидимся. Мы решим, куда его засунуть, будет прикольно.
– Оно не влезет в тот угол, что ни говори.
– Ой, да я все равно выхожу.
– Это уж точно.
Вдруг двери стали смыкаться.
– Ну, Тара, – произнес парень, – увидимся там.
– Тара, – повторила девушка и отвернулась. В последнее мгновение, однако, сунулась между дверей, с трудом покинула поезд и протянула к парню руки. Они неверной походкой прошли по перрону несколько шагов к выходу с платформы, смеясь и в шутку колотя друг друга по плечам и бедрам. Девушка сложила руку в кулачок и треснула парня по голове.
– Ой! – вырвалось у него.
Когда Анна вернулась домой, уже почти стемнело. В окна бились длиннокрылые стрекозы, по-дурацки царапаясь ножками в стекло, удерживаясь в воздухе на складчатых крыльях. Кота не было. Анна наложила ему корму из банки с тунцом, а себе разогрела в микроволновке тарталеток с козьим сыром и шпинатом. Пока тарталетки грелись, позвонила Марни.
– Ну и денек! – сказала она Анне. – На работе просто завал. – Из-за утренних пробок она опоздала на час. – Весь Клеркенвелл стоял.
– Милая, но там пробки уже двадцать лет, – ответила Анна.
Подумав, что бы сопоставимое рассказать в ответ, она поведала Марни о влюбленных в поезде.
– Когда они скрылись из виду, – закончила Анна, – я обернулась поглядеть на других пассажиров и обнаружила, что я одна улыбаюсь.
– И каково тебе стало?
– Я себя почувствовала полной дурой, – не задумываясь, ответила Анна.
– Но все равно, – сказала Марни, – романтично же. – Потом сообщила, что ей следующим утром назначено в госпитале. – Просто сканирование, на всякий случай. Но я думала, может, ты со мной поедешь…
– Ну конечно же поеду! – удивилась Анна.
– Нет там ничего, я уверена, – сказала Марни. – Абсолютно ничего.
В час пополуночи, мучаясь бессонницей, Анна взялась переключать каналы круглосуточных новостей; она самой себе не смела признаться, что ожидает какого-то знака, весточки о возвращении Майкла Кэрни. Ничего очевидного, подумалось ей, просто какая-то подсказка в репортаже о научной конференции. Ключ. Вместо этого у нее сложилось впечатление, что в мире больше ничего реального не происходит, вообще ничего, о чем бы ни рассказывали в новостях, пока камера не обратит свои линзы к очередной краткой дерганой сцене. Пальмы делано гнулись под вечерним ветром, внезапно и почти виновато оживая, как только служба новостей готова была придать их показухе объективность. Прежде чем репортер спутникового канала начинал говорить, в паузе то и дело слышалось негромкое кваканье: гак-гак-гак. Потом Анна очутилась в обновленной ванной, нетерпеливо прошептала: