Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое

Marbius

Эше провел не один месяц в Йоханнесбурге — он давал показания в одном процессе, затем майор Тафари вызывал его в качестве свидетеля еще в одно место. Эше рисовал портреты людей, входивших в отряд «майора» Эну, жертв, опознавал их останки, вспоминал места, где они останавливались, селения, в которых бывали, людей, с которыми встречался «сэр майор». Тафари заставлял его рассказывать и о том, что Эну превратил его практически в своего наложника — со всеми подробностями, от которых блевал не только Эше, но и слушавшие его, а затем долго и упорно выбивал ему компенсации и амнистию. Эше, неожиданно для себя, оказался обладателем неплохой суммы на банковском счету, именной

стипендии — и вынужден был благодарить человека, последовательно и очень обстоятельно вскрывавшего все, в том числе самые глубокие его раны. Он ненавидел Тафари — каялся в этом Амору — отказывался принимать деньги, стипендию, сбегал, пропадал неделями — возвращался.

Тафари, часто встречавшийся с Амором — по долгу службы, в попытке оправдаться, просто чтобы посидеть в его компании, помолчать, собраться с мыслями, поделиться ими с человеком, который гарантированно сохранит их — жаловался, что не может, косноязычный дурак, внятно объяснить тому же Эше, что именно и зачем он делает.

— Это не только для него, это для других тоже, чтобы создать прецедент, чтобы можно было дальше работать с другими. Мальчонке не повезло отчаянно, что он такой. Но он отличный просто, он настолько отличный свидетель, что я счастлив, что нашел его. Отец Амор, счастлив здесь. — Тафари тыкал в голову, — а здесь, — он указывал на грудь, — здесь больно. Он очень хорошо рассказывает, просто отлично, все, кто его слушает, такое долго не забудут, никогда. Они будут помнить и делать все, чтобы такое не повторилось. Потому что однажды это было с ним, а потом может стать с их детьми. Отец Амор, — Тафари грохал кулаками по своим коленям, — но мне стыдно перед ним, бесконечно стыдно. Ему же жить со всем этим. Он смотрит на других, на полицию, на армию, а видит меня, что я не защитил его, и еще раз заставил пройти через все это.

Амор слушал — рисовал крестик над его сердцем, обещал сделать все возможное, чтобы Эше не только это знал, но и понимал, как ценно и важно то, что его заставляют делать. И проживал с Эше все то, что тот уже рассказал Тафари и другим, что они заставляли его прожить. Он каялся, жаловался, признавался:

— Я их всех ненавижу, этих холеных, здоровых, у которых все пальцы есть, и ни одного шрама, никаких ожогов, и они никого не убили и никогда не убьют. Ненавижу их! Они слушают, что я там рассказываю, и так красиво рыдают, так красиво меня жалеют. Эта сучка Альба таскает меня за собой, как будто я ее любимая собачка. Всюду — надо, чтобы кто-то красивенько рассказал, как страдает, и она тащит меня, стерва, ненавижу! Она у меня как будто еще раз крадет сердце, отец Амор! Они все крадут у меня сердце! Оно только начинает биться, и гореть, и успокоилось, а они снова вырывают его у меня! Это больно, больно, больно…

Эше плакал, Амор утешал его. Он радовался, когда это случалось в кабинетике, который ему отвела Илария. Но часто Эше, сбежав, побродив и вернувшись, приходил домой к Амору. Яспер однажды сказал:

— Парень, нам проще усыновить тебя, чем отвозить по ночи обратно в приют.

Эше рывком вскинул голову в ответ на его слова и зло огрызнулся:

— А и усыновите. Что, слабо? Такой порченый товар не хотите? Вам чистенького подавай, беленького, да?

Амор предостерегающе глядел на Яспера, тот стоял, сунув руки в карманы, словно примерялся, как поэффективнее стереть Эше в порошок.

— Тебе действительно хочется, чтобы мы тебя усыновили? — медленно спросил Яспер.

Амор обреченно прижал ладонь ко лбу.

Эше выпрямился — неожиданно высокий, несмотря на голодное детство, тощий, напряженный, готовый взорваться в приступе ярости, со слезами, катившимися по щекам, но намеренный броситься с кулаками на Яспера, если тот посмеет как-то его оскорбить.

— А хочется! — выкрикнул он.

— Отче Аморе, у нас есть семь месяцев, так? Пока этому выгрызку не стукнет восемнадцать. Справимся? — спокойно продолжил Яспер.

Амор обмяк в кресле и откинул голову на его спинку.

— Я совершенно не представляю, что за фигню ты задумал, но уверен, что если ты ее задумал, ты справишься, — мрачно ответил он.

Яспер перевел взляд на Эше.

— Но учти, парень, — угрожающе сказал он. — Я не Тафари. Это он с тобой носится, как курица с яйцом. У меня ты будешь ходить по струнке. Подумай, хочешь ли ты этого.

Эше жалобно шмыгнул носом.

— Это ответ? Или намек на то, что ты с твоими истериками все-таки способен думать? — с холодной вежливостью спросил Яспер.

Эше смотрел на него — на Амора, с интересом следившего за ними — снова на него.

Яспер приблизился к нему на шаг.

— Ты закончишь школу. Не бегать по клоакам будешь, а учиться. По программе, и сверх нее. Ты будешь заниматься спортом. Встречаться с друзьями. Помогать Амору в приютах, помогать мне на работе. Ночевать дома. Тебя ждет суровая жизнь, щенок. Если ты хочешь получить право называться нашим сыном, тебе придется ответственно относиться к этому. Итак. Твое решение.

— Хочу, — процедил Эше.

Яспер цыкнул.

— Отче Аморе, он согласился. Дело за малым. Нам нужно зарегистрировать сожительство. Ты готов?

У Амора отвисла челюсть.

— На какие только уловки ты не пойдешь, друг мой, — произнес он после паузы, во время которой очень выразительно смотрел на Яспера. — Боюсь, это несколько неожиданно, я не уверен…

— Милый, — жеманно сказал Яспер, — не разочаровывай ребенка, мы уже пообещали ему.

— Вы правда сделаете это? — дрожащим голосом спросил Эше.

— Парень, не буду врать, мы можем не успеть. Когда тебе исполнится восемнадцать, нас никто не будет слушать. «Эта сучка Альба», — передразнил его Яспер, — бьется уже третий год, и все безуспешно. У нас, скорей всего, не получится. Но мы будем делать все возможное.

Эше задрожал.

— Да ну нафиг, это столько бабла стоит, — тихо сказал он. — Не нужно. Лучше как-нибудь полезней потратить.

— Например, на нотариуса, — вскинулся Амор. — Будешь моим наследником?

— Отче, как насчет официального оформления сожительства для начала? — раздраженно спросил Яспер.

Амор беспомощно посмотрел на Эше.

— И что я должен делать?

— Соглашаться, — неуверенно предложил тот.

Яспер, улыбаясь, смотрел на него. Амор обреченно вздохнул.

— Ладно, — буркнул он. — Надо так надо.

Когда до восемнадцатилетия Эше оставалось три недели, Яспер со всей страстью, на которую способен, сказал:

— Никаких других детей, отче! Мне этого стервеца выше крыши хватает.

Амор усмехнулся: это не они воспитывали Эше, а он их. Требовал, чтобы Яспер относился с Амору с почтением, чтобы они организовывали семейные вылазки, злился, когда у Амора, а особенно у Яспера не получалось. Обижался, когда у кого-то из них не получалось прийти на школьные праздники и соревнования, в которых он участвовал. Огорчался неимоверно, получая не высший бал. Он старался быть лучшим, и плевать, что дело с усыновлением сразу и однозначно было признано соответствующими службами безнадежным. Ему хватало того крестика над сердцем, который Амор — и иногда Яспер — рисовал ему.