Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое

Marbius

Через четыре дня после оглашения приговора Горрен торжественно вручил Берту билет в Чили и несколько проспектов..

— Замечательная страна, — благоговейно произнес он, сложив руки перед собой в подобии молитвенного жеста. — Потрясающие виды. Я позволил себе снять для тебя пансион в очень уютном курортном местечке. Очень уютном, — повторил Горрен. — И будь так любезен, как следует отдохни. Ты слишком давно не позволял себе отпуск. Могу порекомендовать замечательный ресторанчик. — Он сунул Берту под нос один проспект и постучал по нему ногтем.

Берт не хотел отпуска — не знал, чем занять себя, да еще на курорте. Хотя если там неплохая комната, то какая разница, где лежать на кровати.

Курорт был хорош. И раз Берт все равно добрался до него, то и в тот ресторанчик можно сходить. Что он и сделал

на второй день. Сел к бару, стал дожидаться, когда бармен подойдет к нему, а пока развернулся, чтобы оглядеться. Ощутил спиной, как бармен подошел к нему, и сразу же — тысячи нервных иголок, впившиеся в кожу.

— Хорошее здесь место, — сказал он на плохом испанском, поворачиваясь. — Стильное.

Перед ним уже стоял бокал с пивом. И бармен — Берт вроде не узнавал его и узнавал — стоял молча, скрестив руки на груди.

— Неплохое, — ответил он на английском.

Голос был знаком, но с лицом не соотносился никак. Берт тихо спросил: «Это ты?». И бармен улыбнулся одними глазами. Берт потянулся к нему рукой и опустил ее на стойку. Бармен — Коринт — опустил поверх свою.

========== Часть 45 ==========

Берт сидел за барной стойкой, не пересаживался за столик, хотя ему предлагали официанты, предлагал Коринт — «Векеса». Берт следил за ним, привыкал к его лицу, знакомился снова — узнавал с удивлением, что некоторые мелочи помнил куда лучше, некоторые, памятью о которых гордился, сохранились в ней неточно. Он знал, что это Коринт — видел перед собой незнакомого человека, бывшего, тем не менее, узнаваемым, что ли. Очевидно, с ним неплохо поработали те, кто обеспечил его — «Векесу» — новой внешностью, личностью и привычками. И все равно, что-то да осталось. Уверенность в том, что Берт следит за ним, например: иногда Коринт — «Векеса» — застывал, чтобы то ли оценить обстановку, то ли перевести дух, и словно прислушивался: можно ли различить за спиной дыхание Берта; и, кажется, Берт мог различить, когда его губы трогала та самая, знакомая, вызывавшая восхищение, благоговение, тысячи других эмоций улыбка: Коринт знал себе цену, и это невозможно было изменить, что бы он ни пережил.

Но некоторые жесты изменились. Коринт казался выше, и Берт очень хотел знать, обувь ли тому причиной, или над ним поработали хирурги-энтузиасты. Коринт — нет, к черту, нельзя — Векеса — не был больше изящным, стройным, элегантным — декоративным — мужчиной: он стал мощней, шире, и не знай Берт, что за человек перед ним, не подтверди это Векеса, он никогда не смог бы узнать в нем Коринта, если бы увидел его, будучи неподготовленным. Мелочи какие-то: когда к нему обращались, Векеса склонял голову, словно прислушивался, пожимал плечами, значительно меньше жестикулировал. Берт подумал, что когда он садится, то не откидывается назад и не складывает изящно руки, а словно обмякает — его нынешнему образу подходило.

И Берт узнавал его: изящные кисти рук с длинными, тонкими, сильными, проворными пальцами. Он удивлялся тому, как часто такие аристократичные руки встречаются у африканцев — он сам мог похвастаться разве толщиной пальцев. Векеса — «Коринт» — обладал отличным, идеальным, с точки зрения Берта, комплектом. Маникюра, привычного Коринту, на нем не было, правда — неудивительно. Векеса был тут главным — владельцем маленького ресторанчика с крохотным штатом, и ему приходилось делать многое помимо кофе и коктейлей в поздние часы. Это Векеса поведал мимоходом, накладывал кофе в фильтр, взбивал молоко — отвлекался на комплимент клиенту, слишком чувственный, на Бертов пристрастный взгляд — и снова обращался к Берту.

— Разгружать машины тоже, — с патрицианским спокойствием сообщил Векеса и надменно поднял брови.

Берт, завороженный, следил за ним — попытался улыбнуться, но не смог. Он не знал Векесу, но был уверен всем своим существом и даже больше, что этот человек будет ему куда ближе, чем когда-либо был Коринт.

Он сглатывал комок в горле, отказывался от пива, просил еще кофе, чтобы Векеса еще раз повернулся к нему спиной, бросал еще один понимающий взгляд через плечо; чтобы снова следить за быстрыми, справными движениями рук — и замирать от щемящего восторга, когда Векеса неторопливо поворачивался к нему, ставил перед ним чашку, клал ложечку и неторопливо, томно пододвигал к нему блюдце с карамельными леденцами, многозначительно ухмыляясь при этом. Берту было плевать на все кофейни мира, на все плантации и бариста, ему хотелось поставить на бесконечное повторение эту крохотную пантомиму ради удовольствия еще раз ощутить на себе этот взгляд, быть окутанным улыбкой, насладиться интимным молчанием, устанавливавшимся между ними.

Иногда Векеса исчезал на несколько минут. То он требовался на кухне, то приходилось обращаться к клиентам, то с ним жаждал поговорить приятель — тысячи поводов, и каждый раз Берт с беспокойством ждал его возвращения; минуты растягивались в часы, те — в вечность, перед ним распахивалась черная дыра и душу в который раз охватывал страх. Иной на сей раз. Что это сказка, что Горрен по дурацкой прихоти решил так жестоко подшутить над ним, нанял кого-то, слегка похожего на Коринта, тот немного подучился имитировать голос и интонацию, чтобы была немного похожа в первом приближении и значительно больше во втором, что-то выучил о нем и разыгрывает спектакль, а Берт, уставший от ожидания и неизвестности, от Всевышний знает чего захотел быть обманутым. Но Векеса возвращался, наклонялся к Берту, негромко объяснял: «Клиент сложный … плита капризничает … того и того не хватает … это парень из нашей волейбольной команды», Берт пожимал плечами и изображал понимание — страстно, до одержимости хотел дотронуться до него — боялся, что этим выдаст себя и подставит, чего доброго, и Векесу. Нужно было ждать, когда закончится этот вечер и они окажутся защищенными от мира, времени, судьбы — прошлого и будущего.

Первым, что Коринт — Векеса — сказал, когда они оказались наконец в его квартирке, было:

— Я все собирался с тобой связаться, но не знал, как. Боялся, что за тобой следят.

Берт с трудом понял, в чем ему только что признался Коринт. Что-то он хотел, чего-то боялся. Это было совсем несущественно, главное — они встретились.

Затем пришло понимание.

— Я ведь тоже мог привести за собой след. Они могли знать, что я разыскиваю тебя.

— Нет, не думаю. — Векеса-Коринт долго думал, озабоченно хмурился, и Берт забеспокоился всерьез: если это окажется правдой, то… Но Коринт продолжил: — В свое время, когда меня держали под стражей, допросы и все такое, и подготовка этого вот… этого. — Он осмотрел себя и снова поднял взгляд на Берта. — Присматривали и за тобой. Не хотели, чтобы из-за моей слабости я отказался от показаний, понимаешь ли.

Берт снова понял не сразу: он слышал слова, слушал голос — узнавал его все лучше, убеждался: он мог принадлежать только Коринту, пусть и изменился заметно, и все-таки интонации другие. Он предполагал, что те, кто так поработал над Коринтом, наверняка предприняли что-то, чтобы звуковые характеристики его голоса тоже были отличными. Возможно, мелкие коррекции артикуляционного аппарата, или как его там делают. Но это был Коринт, говоривший с ним, как в редкие моменты, когда они оба были удовлетворены, расслаблены и довольны — собой, друг другом, настоящим и будущим. Когда они встречались после долгой разлуки, и Коринт прекращал контролировать каждое свое движение; когда он решал показать — на жалкое мгновение и очень сдержанно — что их отношения что-то да значат и для него. Что именно Векеса-Коринт говорил сейчас, доходило до Берта не сразу. Оказывалось: он как-то походя признавался, как много значит для него Берт, на что он был готов ради него. Что все то время, которое его держали где-то далеко в месте, едва ли доступном простым смертным, ему было совсем непросто. И что это все-таки было заключением, что бы там ни говорили велеречивые правозащитники.

Коринт продолжал:

— Одним из условий, на которых я соглашался давать показания, было как раз обеспечение твоей безопасности. Это, в общем-то, само собой разумелось. Они могли как угодно распускать хвосты и говорить о допустимом ущербе, но за ненужные расходы, особенно человеческие жертвы могли покатиться головы. И я бы очень серьезно к этому отнесся. За тобой действительно следили. Правда, гарантией твоей безопасности стали твои связи с европейскими спецслужбами и твоя полезность определенным кругам. Твоя и этого Дага. Та еще крыса. Подобрался к моим кураторам совсем близко, был невероятно настойчив, просто удивительно, как его умудрились водить за нос так долго.