Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое

Marbius

Помимо этого, СМИ не без злорадства заговорили о финансовых махинациях, в которые мегакорпы втягивали самые разные епископаты. Ряд церковных служителей давал показания: в качестве свидетелей обвинения. Некоторые — и в качестве обвиняемых.

Это едва ли помогло бы Амору. Это же значило, что из-за бесконечных треволнений, которыми наполнилась церковь, и он мог бесконечно долго оставаться под запретом.

— И это значит полную и абсолютную невозможность служить? — спросил Яспер. Он все еще держал руку Амора — прижатой к столу, время от времени поглаживая ее. Иногда Амор легко, почти незаметно отзывался — неуверенным движением пальцев, которое могло превратиться в ласку. Яспер рассчитывал на это.

—

Служить в смысле проводить служения — нет. Совершать некоторые таинства — могу. Вообще жизнь священника не только из этого же состоит, нетерпеливый брате, — усмехнулся Амор. — Скорей даже наоборот. Служения — это кульминация, вершина духовной жизни, но чтобы до нее добраться, нужно переступать с камешка на камешек, идти шаг за шагом, обращаться к самым мелким деталям, чтобы ничего не упустить, понимаешь? Тогда и воскресное служение окажется в радость.

Он замолчал. Затем встрепенулся:

— Пора уже, наверное. У Эше завтра трудный день. Нужно, чтобы он как следует отдохнул.

Яспер спрашивал, Амор рассказывал, что именно Эше делал в Йоханнесбурге и как случилось, что он должен был выступать в суде. Альба еще и журналистов должна была привлечь в расчете на многие репортажи о нем, о других детях, оказавшихся солдатами. Она считала, что это должно помочь делу. Амор соглашался, но не мог не думать, какой нагрузкой это окажется для Эше.

Как-то незаметно Амор перешел на рассказ о том, что хотел бы делать дальше. Альба намеревалась — при поддержке своего епископа в Европе — организовать несколько миссий в наиболее всего пострадавших провинциях.

— Пока до них доберутся власти, пройдет немало времени, — говорил Амор. — А там ведь такие же люди. Им так же нужны помощь врачей, школы, самые общие консультации по социальному праву тоже. Иными словами, всё. Простая поддержка, Яспер. Там же каждый первый страдает от посттравматического синдрома. Если они не были в трудовых лагерях или их не сгоняли на какие-то принудительные работы, то велик шанс, что их насиловали, или они видели, как других насилуют и убивают. Или как Эше. Их заставили взять оружие, и они поступали, как им велели. Это сняло с них ответственность тогда, но сейчас они переживают все это в десятикратном размере. Я уже не говорю, через что они прошли, помимо этого. Я сейчас заканчиваю интенсивные курсы, — неловко признался Амор, — психология. То, что я начинал в Европе, мало пригодно сейчас и здесь. И мне нужен хоть какой-то сертификат, хоть какая-то лицензия. Я надеюсь, что получится.

— И это будет значить, что ты все так же будешь колесить по задворкам цивилизации? — усмехнулся Яспер.

— Ничего нового, — пожав плечами, согласился Амор. — Если это у меня хорошо получается, зачем что-то менять?

— И как долго ты будешь заниматься этим?

Амор задумчиво смотрел на него. Честно ответил:

— Не знаю. Это сложно. Мне самому позарез нужна помощь. Мне снятся кошмары, мне постоянно приходится бороться со страхом. У меня одновременно и клаустрофобия, и агорафобия, и еще куча мала фобий, страх может подкрасться везде. Он коварный враг. — Он вздохнул. — Возможно, поэтому я так хорошо их понимаю. И мне как-то проще живется, когда есть чем заниматься. Пока все получается неплохо, а там посмотрим. Да что я тебе рассказываю, тебе досталось куда больше. Прости, что вываливаю на тебя все это.

Яспер усмехнулся. Приподнялся, потянулся, легко коснулся губами его щеки.

— Все в порядке, — прошептал он.

Он неожиданно для себя подумал, что у него отличное настроение. Только что он отказался от возможности продолжить карьеру, брошенной ему из милости, он не знал, что делать дальше, и боялся задумываться об этом, его собственная жизнь оказывалась бесполезным существованием, а он сидел в полутемном зальчике в укромном уголке, слушал Амора, рассказывавшего о похождениях Альбы — злоключениях Эше — каких-то забавных историях, связанных с детьми, с которыми занимался, — и улыбался. Он следил за Амором, вспоминал его двадцатилетнего, внимательного, сдержанного, изредка, на мгновения вспыхивавшего яркими эмоциями — восторгом, восхищением, вспоминал, как принимал их как нечто само собой разумеющееся; вспоминал те случайные встречи, которых, если подумать, было бесконечно много, и каждая — незабываема. Те ночи, которые посвящал Амору — получалось так: начал говорить об одном и вечером, заканчивал — о сто двадцать первом и под утро. И поощрял то легкое, осторожное возбуждение, которое ждало возможности, чтобы охватить его полностью — и Амора. Неизвестно, время ли сейчас думать об этом. Но что оно придет, Яспер не сомневался.

Эше ждал Амора — их — в гостиной; он сидел, зажав руки между колен, втянув голову в плечи, покачиваясь изредка, дрожа. Амор тихо позвал его; Эше покосился на него, продолжил сидеть, покачиваясь.

— Я сделаю чаю, — негромко, медленно, стараясь звучать спокойно, ровно, чтобы не напугать его. По телу Эше пробежала судорога, он задрожал отчетливей. Амор сел напротив него.

— Я принес тебе пирог, — мягко сказал Амор. — Та пекарня еще работает. И у них свежие пироги, представляешь? Только что вынули из печи.

— Я не хочу завтра никуда идти, — процедил Эше сквозь судорожно сжатые зубы.

Амор осторожно перевел дыхание. Сказал:

— Хорошо. Я позвоню адвокатам, они что-нибудь придумают.

— Нет, — Эше затряс головой, – нет. Я не могу не идти. Я должен. Ты не понимаешь. Я должен.

Амор сел на пол рядом с ним.

— Не должен, Эше, — тихо сказал он. — Это тебе должны. Ты можешь, и за это тебе будут благодарны.

— Я должен, — повторял Эше. — Мне страшно, мне очень-очень страшно. Они меня там арестуют, а потом будут судить. Я много-много чего натворил, отец Амор, и они будут правы. Я не хочу умирать, не хочу—не хочу, я хочу дальше учиться, отец Амор, еще учиться, чтобы быть умным и работать, много работать, чтобы быть хорошим, понимаете? Мне очень страшно. Там они будут сидеть и спрашивать, и я буду все рассказывать, а потом меня арестуют.

— Эше, — тихо, требовательно позвал его Амор. — Посмотри на меня. Ты видишь меня?

Эше смотрел на него круглыми глазами. Амор помнил те времена, когда белки были желтыми, и те, когда красными; сейчас они были белыми, долго уже. Сейчас Эше умел писать, читал все, до чего дотягивался, каждый раз удивляясь, о чем только люди не пишут. Сейчас Эше мог рисовать на бумаге, не на земле, учился в школе. Отказывался играть, просто проводить время с одногодками— его тяготило любое общество. Илария считала, что он делает значительные успехи; Амор подозревал ее в излишнем оптимизме — на счету Эше была не одна попытка самоубийства.

— Мы говорили, что именно хотят от тебя слышать. Как ты попал туда, что происходило с тобой. Что ты слышал от того типа, Эну. Что он рассказывал тебе, откуда получал оружие и боеприпасы, кто платил ему. Ты помнишь?

Яспер поставил поднос с чайником и чашками на пол, сел рядом с Амором.

— Я не могу говорить о нем и не говорить обо мне, отец Амор, — выдавил Эше. — И они все там… сидеть будут и смотреть, и спрашивать. Все-все спрашивать. Все. Это страшно.

— Послушай меня, парень, — начал Яспер, стараясь походить интонацией на ту, которую применял Амор: ему казалось, что она действовала на Эше успокаивающе, — им действительно будет страшно, когда ты расскажешь о том, что тебя заставляли делать твои командиры. Тебе от этого легче не станет, но очень многим поможет. Нужно, чтобы виновных наказали. Понимаешь? Должна быть справедливость.