Путь домой
Шрифт:
Меня парень с ходу стал называть дядей Сережей. Говорил он мало, скупо и по делу. При этом всем видом показывал благодушное расположение. И я решил сам его разговорить.
— Запутался, — кивнул я. — Есть малость.
— Белокаменным мы официально называемся, — заговорил Артем, орудуя топором в такт словам. — Дядя Кирилл говорит, что это туфта. В девяностых придумали. А, по-моему, это круто.
Я кивнул. В девяностых с развалом СССР переименовывали все подряд, до чего руки дотягивались. Да в той же Москве десятки улиц и станций метрополитена переименовали. Просто так — типа, к истокам возвращались. На самом деле — совковых идолов низвергали. Но молодежи, понятно дело, нравится. На то и молодежь.
— А
— Поселок, — обиженно протянул Артем. — Какая вам деревня… Поселок мы, дядя Сереж. Нет, раньше поселок назывался Вороний брод. Я у мамки спрашивал, почему такое название, она сказала, что наша речка Пышма раньше мелкая была. Настолько, что ворона вброд перейти могла. Потому и название такое — Вороний брод. А Коровий брод это уже потом, после пробуждения придумали. Асбестовские.
— Какие? — не понял я.
— С Асбеста. Это там. — Артем махнул топором в сторону.
— А коровий-то почему?
— Как почему? — удивился парень. — Так ведь это… свет, из которого вы пришли. Он по руслу Пышмы в одном месте идет. Там как раз мелко. Так в том месте, раз в неделю в один день и примерно в одно время, из света корова выходит.
— Дикая?
— Нормальная. Вполне себе домашняя. Причем, как будто, одна и та же. У нас за три месяца тех коров целое стадо набралось. И все на одно лицо… то есть на одну морду. Ну вот. А дядьки с Асбеста приходили, как узнали, так давай ржать: Коровий брод! Так и пошло. Но мне Белокаменный больше нравится. Красиво.
— А те, с Асбеста, чего хотели?
— Да ничего. Обмен наладить. У них там своя жизнь, свои правила.
— Наладили?
— Так… — отмахнулся Артем. — Заходят иногда, меняются. Корову все выменять хотят, а лучше несколько. Но мы коров не отдаем. Одну им подарили по-соседски и всё.
Коров беречь — это правильное решение. Кто его знает, сколько их еще выйдет из света. И быки оттуда, насколько я понимаю, не приходят. Значит, рассчитывать на потомство не следует. Так что коровок поберечь стоит.
С другой стороны, их ведь можно и силой отнять. Но, судя по тому, что стадо с каждой неделей разрасталось, а на поселок никто не нападал, в Асбесте тоже жили не самые плохие люди.
Кстати, интересно, а местные не боятся, что на них как-нибудь нападут, и их анархии настанет крышка? Оружия-то я в поселке ни у кого не приметил. А народу маловато, придет толпа побольше и не отобьемся…
Я поймал себя на том, что думаю о себе как о части поселка. Быстро ж я к нему привык. Невероятно и неожиданно.
Возвращались мы уже совсем в темноте. С Артемом я распрощался на полдороги к дому Митрофаныча. Нечего парню в провожания играть: чай не баба, сам дойду. Тележку, на которую свалил лесозаготовки, я бросил возле покосившегося сарая.
Окошко дома светилось неярким подрагивающим огоньком. Из трубы в ночное лунное небо тянулась тонкая струйка дыма. Внутри дома фальшиво тренькали струны.
Я толкнул дверь. Пахнуло теплом и жареной картошкой. Домашним уютом. Поверх плывущих аккордов негромко зазвучал голос Митрофаныча.
Боже! Сколько лет я иду, но не сделал и шаг. Боже! Сколько дней я ищу то, что вечно со мной. Сколько лет я жую вместо хлеба сырую любовь. Сколько жизней в висок мне плюет вороненым стволом Долгожданная да-а-а-а-аль! Черные фары у соседних ворот! Лютики, наручники, порванный рот! Сколько раз, покатившись, моя голова С переполненной плахи летела сюда, где Родина! Еду18
Юрий Шевчук «Родина».
Гитара фальшивила. Митрофаныч пел чисто, но как-то по-своему, не подражая Шевчуку, отчего песня звучала совсем иначе. И не сказать, что мне это не нравилось.
Я скинул верхнюю одежду в прихожей, вошел в комнату и тихонько остановился в дверях.
Митрофаныч самозабвенно долбил по струнам. Гитара лажала. Митрофаныч морщился. Впрочем, благодарных слушательниц фальшь не трогала.
Боже! Сколько правды в глазах государственных шлюх! Боже! Сколько веры в руках отставных палачей! Ты не дай им опять закатать рукава, Ты не дай им опять закатать рукава суетливых ночей! Черные фары у соседних ворот! Лютики, наручники, порванный рот! Сколько раз, покатившись, моя голова С переполненной плахи летела сюда, где Родина! Еду я на Родину! Пусть кричат: «уродина». А она нам нравится! Спящая красавица! К сволочи доверчива, Ну а к нам тра-ля-ля! Ля-ля-ля! Ля-ля-ля-ля-ля-ля… Эй, начальник!Митрофаныч заметил мое появление.
— А, Серега, жрать будешь?
— Буду.
— Садись, — кивнул он, приглашая к столу. — Наливай, наваливай. Для тебя песенка.
Я присел, налил из знакомой бутыли, подцепил со сковороды картошку. Выпил, закусил. Картошка оказалась сладковатой, прихваченной морозом. Но и такая была по нынешним временам деликатесом.
Хозяин справился с проигрышем и вышел на третий куплет.
Из-под черных рубах рвется красный петух, Из-под добрых царей льется в рты мармелад. Никогда этот мир не вмешал в себе двух, Был нам богом отец, ну а чертом… Родина! Еду я на Родину! Пусть кричат: «уродина». А она нам нравится! Спящая красавица! К сволочи доверчива, Ну а к нам тра-ля-ля. Ля-ля-ля. Ля-ля-ля-ля-ля-ля… Эй, начальник…Последние строчки Митрофаныч пропел неожиданно тихо. Коротко, едва слышно тренькнули напоследок струны.
Звездочка от души захлопала в ладоши, но, не получив поддержки, притихла.
Митрофаныч склонил голову в полупоклоне. Поморщился, отставляя гитару:
— Совсем издохла балалайка. Ее за тридцать лет несчастную так перекосило. Я уж чего с ней только не делал, все одно — струну не держит.
— Хорошая песня, — подала голос Яна. — Я ее помню.
— Угу, — кивнул Митрофаныч и подмигнул мне: — Про тебя песенка, Серега. Про тебя и для тебя.