Путь Эливена
Шрифт:
Эливен не успел прикоснуться к скале. Всего несколько шагов отделяли его от цели, но в глазах потемнело, ноги подкосились, и он упал. Время, которое тянулось для него болезненно долго эти несколько часов, совсем остановилось. Он не знал, жив он или уже нет, день сейчас или ночь, но он не ошибался, приняв эти сияющие образы за своих родных. Это были его мать, отец, а тот, что стоит немного в стороне – Маттис. Они улыбаются, протягивают руки и зовут к себе, но Маттис совсем не рад этому. Его движения рук выражают нечто другое, как будто он держит в них что-то большое, но видимое только ему. Он легко подбрасывает это вверх, после чего проводит рукой вокруг, словно приглашая Эливена оглядеться.
Эливену показалось странным, что Маттиса это совсем не пугает, наоборот, его лицо сияло от счастья. Он вдруг наклонился, поднял горсть песка и стал высыпать его, медленно, тонкой струйкой. Песок не падал, он застывал в воздухе, а его крупицы складывались друг с другом, образуя непроницаемый щит. Внезапно песок стал терять цвет, песчинки в щите становились прозрачнее и крупнее, превращаясь в камни, сквозь которые пробивался солнечный свет. Он больно ударил в глаза, отчего Эливену пришлось зажмуриться.
Он понимал, что это был сон, его последний сон перед тем, как тьма навсегда завладеет его телом и разумом. Но странное ощущение того, что его волокут за ноги по песку, дали усомниться в том, что это конец. В подтверждение этому он услышал голоса, раздававшиеся в какой-то другой, чужой для него реальности.
– Хатуэлл, осторожней. Стаум, возьми его за руки, иначе мы разобьём его голову раньше времени. Этот парень нужен нам живым.
Два расплывчатых тёмных пятна появились на фоне ослепительного неба. Ещё одно оказалось чуть сбоку, оно быстро приблизилось, после чего в глазах снова потемнело.
– Подержите его, ребята, я завяжу мешок на голове. Он приходит в себя, незачем ему нас видеть.
Шёл третий день, кодбаны непрерывно следили, всматривались в горизонт, но уже не рассчитывали увидеть что-то, кроме красно-жёлтой убийственной пустоты. Им удалось расширить убежище, теперь оно могло вместить даже морхуна вместе с повозкой. Пологий спуск в яму позволял заходить скакуну внутрь убежища запряжённым. Воду экономили, хотя каждый из воинов понимал, что это их последнее задание. Назад пути нет, если только…
И это произошло. Пенничел чувствовал, что ждать стоит, кто-нибудь появится, он даже знал направление, в котором нужно смотреть. Он в первый же день выкопал себе небольшую нору возле скалы, чтобы видеть пустыню по ту сторону. На третий день он заметил точку, которая медленно двигалась к скале. Пенничел ждал. Он не видел смысла бежать в том направлении, если точка сама приближалась, постепенно увеличиваясь в размерах. Однако, ко всем остальным чувствам, включая радость победы, примешивалось ещё что-то. Оно приходило иногда, особенно в последнее время, накатывало волной и снова отступало. Чувство стыда, вины, самообмана, какой-то ошибки, которую ему навязывают, заставляют совершать. Вот их цель приближается к скале. Это человек, потому что больше никто не может тут появиться. Если сложить все «за» и «против», то можно с уверенностью определить, что это один из племени плантаторов, тем более именно их тут и выслеживают. Нет никакой ошибки, как и обмана, но что-то не даёт расслабить мышцы, почему ему стыдно?
Этот скиталец идёт, но он умирает. Сколько он уже не пил? Ранен ли он? Ясно лишь одно – солнце его доканает, так почему же не пойти ему навстречу, не взять скакуна и не погрузить бедолагу в повозку? Пенничел не мог этого сделать. Эти чувства были новыми, они нападали исподтишка, ломали его. Помочь врагу? Но он никогда этого не делал. Сотни смертей знал его клинок, но спасти врага он не посмел бы.
Когда скиталец упал прямо перед убежищем Пенничела, тот вздохнул и принял это как дань его затронутому самолюбию. Это была месть за то, что в ту ночь кучке плантаторов удалось скрыться. Теперь воин мог шевелиться, его мышцы расслабились. Его сбежавшая тогда жертва сама приползла к нему, в его силах решать, жить этому оборванцу или нет.
– Заносите его в укрытие, пусть оживёт немного. Уходить будем ночью.
Пенничел развязал мешок на голове пленника и приподнял передний край. Ни одного звука не издали плотно сжатые потрескавшиеся губы. Он помнил этот голос, что приказывал убивать в ту ночь, и его люди убивали. Хозяин этого голоса проткнул секирой Фрому, его отца. Очередь за Эливеном, ждать уже недолго. Он неохотно рассуждал, куда будет входить лезвие, много ли крови осталось в теле, будет ли он кричать или сможет вытерпеть все муки молча, стиснув губы, как сейчас. Но внезапно его мысли обрели другой оттенок. Меха кожаной канистры коснулись его губ, холодная и нежная вода просилась внутрь, и Эливен не выдержал. Он пил, пил, несколько глотков чистой воды рушили его планы забыться навсегда. Мысли понеслись чуть быстрее, Маттис, мать Маттиса, медальон, люди, великаны, синий круг, песок…
– Ну что, очнулся? Хатуэлл, поправь его мешок.
Воин слегка затянул верёвку, которая держала мешок под подбородком, показал кивком головы на ноги пленника и задал командиру немой вопрос. Тот не стал долго размышлять, лишь кивнул в ответ и лёг в дальний угол. Последние сутки он не сомкнул глаз, но теперь решил дать себе волю, закрыл глаза и мгновенно уснул.
Эливен очнулся от болезненного забытья благодаря толчку в плечо.
– Эй, просыпайся, выдвигаемся.
Встать на ноги оказалось не так просто. Опереться на руки не получилось, так как они были связаны за спиной кожаным ремнём. Попытка встать на колени привела лишь к приступам боли в ногах. Показалось странным, что он ощущал свои ступни обутыми в сандалии. Его ощущения не обманули, но вместо сандалий один из воинов команды Пенничела замотал их лоскутами, оторванными от длинных одежд, взятых в поход с избытком.
Эливен понимал, что любое непослушание с его стороны приведёт к смерти, поэтому решил попробовать встать ещё раз, но снова оказался на коленях. Через мгновение его подхватили под руки и посадили в повозку.
– Тебе лучше лечь, мы накроем тебя, иначе ты замёрзнешь. Путь не близкий, береги силы.
Повозка мерно скрипела, отражая все впадины и камни на свой корпус. Морхун шёл быстро, как будто знал, что возвращается в родной загон. Знакомые звуки, доносящиеся из клюва скакуна, успокаивали и умиротворяли. Никто не разговаривал в пути, чтобы не тратить тепло, только откуда-то из темноты спереди доносилось «крха, крха, крха…». Терпеливое животное самостоятельно выбирало себе дорогу, повинуясь инстинкту. Скакун шёл туда, где он когда-то вылупился из яйца, где его перья на спине аккуратно разглаживал морхун-отец, а ласковые руки женщин щекотали под его крыльями, чтобы взять немного пуха для ниток.
Ночь ещё не отдала свою власть, как показалась знакомая воинам скала. Высокая стена, утыканная тёмными амбразурами, была будто вогнута внутрь. Если подойти ближе и приглядеться, станет понятно, что эта вогнутость стены создана искусственно. Её тесали сотнями лет, пристраивали выступы по краям, но не для того, чтобы она казалась гостеприимной гаванью для путника. Любой, кто посмеет подойти слишком близко к воротам, будь то простой торговец, разведчик или предатель, он вряд ли сможет покинуть это место, не отдав самое ценное, что у него есть. Из каждой бойницы торчало остриё стрелы, самострелы были направлены на площадь перед входом, не оставляя ни единого пятачка для спасения.