Путь Эвриха
Шрифт:
«Исцеление духа», естественно, можно было проводить и в других условиях, но Мбаба не видела причин, по которым ей следовало бы отказаться от удовольствия и без нужды усложнять свою жизнь. Мозг Батара, которого требовалось излечить от несчастной безответной любви, был открыт для воздействия, а сама она, будучи на гребне чувственного восторга, ощущала в себе силы исцелить, если возникнет в том необходимость, полсотни безнадежно влюбленных юношей.
Настой из травки тыктай воспламенил костореза и заставил его на время забыть о недостижимом идеале, брошенные в медную жаровню снадобья помогли женщинам ощутить себя Небесными девами, коим не зазорно отдаваться ласкам жениха, избранного для них Великим Духом. Смущение и страх, охватившие Ньяру, когда та узнала, каким образом придется исцелять ее дружка, были забыты, а сама Мбаба, содрогаясь от удовольствия, сожалела лишь о том, что принимать участие в подобного рода действах
Не то чтобы она была недостаточно известна в Матибу-Тагале, куда воины Энеруги доставили ее из разоренной Дризы. Безнадежно влюбленных мужчин тоже хватало, однако все они, за редким исключением, почему-то не желали избавляться от тяжелейшего недуга, именуемого несчастной любовью. Эти недоумки носились со своими страданиями, как сказочная утка, снесшая по воле Богов Покровителей золотое яйцо, и не спешили прибегать к услугам ворожеи. Чиновникам, И наям, ремесленникам и рабам так нравилось изнывать от неудовлетворенной похоти, что Мбаба поначалу не соглашалась идти к Батару и попусту тратить время, но костореза, кажется, и впрямь допекло, и он, вопреки ожиданиям, готов был на все, лишь бы выкинуть из головы девку, имени которой ни сам влюбленный, ни Ньяра сказать ворожее не пожелали. Впрочем, особой необходимости в этом не было, и любопытство перестало грызть Мбабу, едва она ощутила на своих обнаженных плечах горячие ладони Батара…
Отрава чувственного наслаждения дурманила сознание Ньяры, и нависшее над ней тело ворожеи представлялось девушке то грозовой тучей, то ожившей статуей, вырезанной из черного мрамора. Она не могла узнать сдержанную, молчаливую Мбабу в этой страстной любовнице с жадными губами и умелыми пальцами, заставившими ее забыть о робости и стыде. Поцелуи чернокожей женщины, ее настойчивый, требовательный язык и искусные руки заставляли саккаремку испытывать нестерпимый жар там, где та касалась ее тела, и томиться от жажды прикосновений там, где ворожея еще не успела до нее дотронуться. Но мест таких с каждым мгновением оставалось все меньше: подушечки пальцев Мбабы, умело играя с налитыми девичьими грудями, высекали огонь из твердых вишенок сосков, скользили по напряженному животу, обнимали и раздвигали бедра девушки, и Ньяра, не помня себя, уже сама охватывала коленями талию чернокожей, впивалась в ее рот, блуждала губами по бархатистому телу, слизывая с ее груди капельки солоноватой влаги. Ее пылающее лоно жаждало ласк и самые тесные объятия казались недостаточными. Яростно хрипя, она забирала глубоко в рот сосок подруги, неохотно выпуская его в ожидании чего-то большего, к чему приближались они, по ее мнению, слишком медленно. Нестерпимо медленно.
В то же время перед внутренним взором Ньяры проносились видения прошлого: пляшущие перед Цунзор-наем обнаженные рабыни, сама она, стоящая перед господином на коленях, опрокинутая им на живот, стоящая на четвереньках… Его грубые, животные ласки, ужасавшие утонченную саккаремку, которую он брал когда и как ему вздумается, не стесняясь присутствия слуг и рабов, теперь представлялись ей сладостными и желанными и даже чудовищный каприз овладевать ею, как мальчиком — способ, по утверждению ная, широко распространенный на ее родине, о чем она, понятное дело, прежде и слыхом не слыхивала, — уже не казался Ньяре таким уж отвратительным. Извиваясь в объятиях Мбабы, она вспоминала то, о чем изо всех сил старалась забыть, и с изумлением сознавала, что многое, ужасавшее ее прежде, в действительности доставляло ей удовольствие, в чем, разумеется, она не призналась бы даже под пытками. Она отчетливо вспомнила, как, корчась под кнутом прежнего хозяина, обливаясь потом и кровью, молила его сорванным от криков голосом: «Еще! Еще!..» Ньяра не желала помнить, но проклятая память, словно сорвавшись с цепи, настойчиво воспроизводила в мозгу девушки омерзительные и вместе с тем необыкновенно возбуждающие картины: вот она раздевает ная и умащает его — предводителя «драконоголовых», уничтоживших Дризу и ее семью, — тело благовонными маслами, вот она ласкает его так, как никогда не приходило ей в голову ласкать Батара, вот она валяется у него в ногах, когда он отдает приказ тащить ее на Кровавое поле…
О Богиня, Мать Всего Сущего! Неужели все это было с ней? Неужели она и правда любила Цунзор-ная, а Батара приняла просто как замену? Значит, слова о покупке плети сорвались с ее языка не просто так и то, что она силилась забыть, подавить в себе, просыпается вновь? По краю сознания пронеслась мысль о том, что хороший мальчик Батар так и не смог заменить яростного, пресыщенного, ненавидящего все и вся Цунзор-ная и Мбаба, похоже, избавила своими заклятиями от любовного морока не костореза, а ее саму, Ньяру. Однако в этот момент ворожея громко вскрикнула и забилась над ней так, словно еще немного — и жизнь покинет ее большое, сильное тело…
Понимали
Этих людей не смущает пролитая кровь, они без содрогания внимают историям о расправе над хамбасами и дюжиной других племен. Их не приводят в трепет и не ужасают убийства стариков, женщин и детей, но стоит коснуться некоторых невесть почему запрещенных тем — и люди эти теряют лицо. Почему? Почему убийства кажутся им естественными и допустимыми, а любовные сцены ужасают даже в выспреннем изложении улигэрчи? Почему под запретом находится любовь, а не злоба и ненависть? Быть может, потому, что люди эти сами не знают, что такое любить и быть любимыми? Или не могут они наслаждаться прекрасным по какой-то иной, ведомой лишь Великому Духу причине?
Батар усмехнулся собственной горячности, припомнив, что до следующей ночи ему, скорее всего, дожить не удастся и создать скульптуру, способную прогневить здешних блюстителей нравственности, он уже не успеет. Что ж, раз время, отведенное ему на этом свете, подходит к концу, надобно распорядиться им с толком, подумал он, не в силах оторвать взгляд от склонившейся над Ньярой ворожеи. Ее лоснящаяся спина и круглые мощные бедра, стиснутые изящными ногами саккаремки, казались высеченными из черного мрамора, а ягодицы были столь безупречной формы, что у костореза от созерцания их перехватило дух. Однако самым завораживающим и возбуждающим было, конечно же, то, что совершенные формы Мбабы пребывали в постоянном движении, мускулы под шелковистой кожей играли и перекатывались, а сладострастная дрожь, пробегавшая по телу, не оставила бы равнодушным даже человека, начисто лишенного дара видеть и ценить красоту в любом ее проявлении.
Лицо изнемогавшей от наслаждения Ньяры было искажено сладкой мукой и вместе с тем несло на себе печать некой отрешенности, настолько поразившей Батара, что он невольно задался вопросом: о чем думает она, отдаваясь самым откровенным ласкам ворожеи и неистово целуя черные полушария ее грудей, похожих на зрелые, сочные плоды?
Загадка оказалась ему не по плечу, да, верно, и не стоила того, чтобы ломать над ней голову, и косторез, тут же забыв о ней, продолжал следить за тем, как женщины перекатываются на циновках, как сплетаются и расплетаются их руки и ноги. Света было вполне достаточно, и все же порой у Батара возникало ощущение, что женщины, целиком полагаясь на осязание, изучают друг друга пальцами и губами, точно слепые, чутко и нежно ощупывая трепещущую, истомленную желанием плоть. Вздрагивают, выгибаются и чудесным образом, не сговариваясь, разворачиваются, чтобы открыться и отдаться больше и полнее, так, что не сразу и различишь, где руки, ноги и головы, слившиеся воедино столь же причудливо, как придушенные стоны и всхлипывания сливаются с мономатанскими заклинаниями.
О, в этом зрелище и звуках, верно, и в самом деле было что-то волшебное, ибо Батар неожиданно ощутил, как неведомая сила, которой тем не менее невозможно сопротивляться, влечет его к женщинам, понуждая включиться в дивную игру, где поглаживания, покусывания и поцелуи значат неизмеримо больше самых пламенных признаний и проникновенных речей…
Выныривая временами из жарких волн наслаждения, Мбаба чувствовала, что все идет не совсем так, как надобно, и очищающие сознание заклинания дают иной, чем было задумано, эффект. Они проносятся мимо открытого вроде бы для восприятия мозга мужчины, соскальзывают с него, как муравьи с поверхности начищенного медного шлема, и попадают… Попадают куда? Она не могла понять, не могла сосредоточиться, но отзвуки снятых запретов, разбуженных воспоминаний, погребенных в тайниках памяти, подсказывали ей, что так или иначе заклинания делают свое дело. В какое-то мгновение она уже почти поняла, в чем допустила ошибку, и даже успела ужаснуться, но как раз в этот момент ладони Батара стиснули ее ягодицы, пальцы Ньяры охватили лодыжки, разводя в стороны ноги, и она уткнулась лицом в мелко подрагивающий живот девушки. И тут же ощутила долгожданное прикосновение к тому месту, где рождалось в ней желание и сжигавшее ее внутреннее пламя. Что-то врезалось в ее трепещущее лоно, и все мысли вылетели из головы забившейся в конвульсиях ворожеи.