Шрифт:
***
Асфальт шершав как горная слюда,
автобусы снуют туда-сюда,
распутье светофорами моргает –
мешает продвиженью ходока.
Окраинность любого городка
к лирическим стихам располагает.
И к мыслям о затерянных мирах,
куда нас загружают впопыхах,
снабдив функциональностью убогой,
характером, похожим на штрих-код,
и памятью, что жизнь – лишь переход
под транспортом заполненной дорогой.
Заводы
Колонны, проходные, тротуар,
ветрами обцелованные клены.
Так и живешь на краешке земли –
летишь на красный, душу оголив,
или стоишь, уставившись в зеленый.
Но чаще ждешь. Автобусы ревут,
где остановка – сомкнутый редут –
скрывает тень в коричневой футболке.
В какие дали катится земля?
Пластинку птиц вращают тополя,
и раздается чирк из-под иголки.
***
Полынь, крапива, подорожник,
случайных флоксов белый клок;
за гаражами, как заложник,
родной природы уголок.
В раю, в кустах за гаражами,
щенков неугомонный ком
собака с черными ушами
выкармливает молоком.
Еду приносит ей старуха,
из листьев блюдо мастерит,
собака, приподнявши ухо,
грызет мослы и сухари.
Старуха, что-то балаболя,
вздыхает, молится кусту –
здесь нет ни радости, ни боли,
природа любит пустоту.
***
Над районом каркнула отмычка,
это ночь крадется, как бандит,
что за неприятная привычка –
каждый вечер снова приходить.
Божий свет преступно убивает,
а к утру становится бела.
Я-то знаю, ночи не бывает –
это тень на здание легла.
Пожалей ты нас, умалишенных,
тех, о ком печалится луна,
для кого в карманах заоконных
тьма на черный день припасена.
***
Все вроде, как прежде, но что-то не так –
я вижу, в кастрюле сгущается мрак,
чернеют края, закипает вода,
а в центре системы блистает звезда.
Забиты парсеки свекольной ботвой,
петрушка вращается по часовой,
капуста рисует спирали во мгле
кружась по овалу, подобно юле.
Семья остается сегодня без щей,
но я постигаю природу вещей –
за это я мучаюсь в черной дыре,
за это Джордано горел на костре.
***
Дуреет город от духоты,
а в сквере, в его тиши,
стоит скамейка у той черты,
где
ее металлические бока
и крашеная ламель,
и я на ней посижу – пока
солнце идет на мель.
Вечерний город похож на труп –
не дышит. Но голосит
над ним завод. Из кирпичных труб
сыпется диоксид.
Вечерний город велик, могуч.
Медлительный самолет
летит туда, где обломки туч
сгрудились в кислород.
А я сижу. От чужой ходьбы
город истоптан весь,
и думаю, боже, что, если бы
скамейки не было здесь,
возможно, тут же, до темноты
калужниц расставил строй
закон замещения красоты
правильной красотой.
Спокоен город в яслях своих,
деревья стоят кругом,
дымятся сумерки, будто их
парили утюгом.
Иду домой. По бокам – кювет,
вымощенный внутри,
и стелют под ноги рваный свет
первые фонари.
***
Природа не выносит ширпотреба –
лоснится жук, повисший на стебле!
Здесь умирают, но сияет небо,
пока тела купаются в земле.
Была бы Розой, стала белошвейкой
для птиц и зауральских пастухов,
к своим оберткам «Раковою шейкой»
заманивала армии стихов.
Стегала бы по краю силуэта,
ворочая невидимый челнок,
среди растений тоже есть поэты –
Латук, Ромашка, Примула, Чеснок.
***
Как будто ловят из эфира
сигнал и сходятся гурьбой.
Скамейка эта – центр мира
для нашей пьяни дворовой.
Пустым до головокруженья,
годами падавшим на дно, –
в дар хаотичное движенье
им, как молекулам, дано.
Элементарные частицы
парят в свободном веществе:
один – изломанный, как птица, –
лежит в рыжеющей листве,
другой – в пожеванной панаме,
терзая воздух, словно нить, –
у проходящей мимо дамы,
шатаясь, просит закурить,
а третий – с формами аскета,
с пугливой резкостью ежа –
к сирени, вместо туалета,
несется в муках терпежа.
***
Оттого, что душа сбоит,
или же по другим причинам,
надо мною всегда стоит
тень с заряженным карабином.
Я сегодня проснулась, глядь –
она стала темней и шире.
Ну и пусть. Я пойду гулять,