Путь к ясному сознанию
Шрифт:
«Эта искра не довольствуется ни отцом, ни сыном, ни святым духом, ни троицей, пока из всех трех лиц каждое заключено в своей свойственности. Воистину говорю, свет этот не удовольствуется плодоносной врожденностью божественного естества. Скажу я и более, что звучать будет еще диковиннее: клянусь я благою истиной, что свету этому не довольно простой недвижности божественной сущности, ничего не отдающей и ничего в себя не вбирающей; и еще более: свет жаждет знать, откуда сущность эта приходит, он жаждет простого основания, безмолвной пустыни, где никогда не усмотришь никакого различия, где нет ни отца, ни сына, ни святого духа; во внутренних недрах, в ничьей обители — там свет сей находит удовлетворение, и там он более един, чем в себе самом; ибо основание здесь — просто покой, в самом себе неподвижный. Тем самым очищенный, просветленный дух погружается в божественную
Мне говорят — ты подонок, ты мразь, тебя надо раздавить, разрезать — а мне остается только слушать, слушать и понимать — пропасть бездонна. Прекрасное предвечернее небо, густые облака, свежие хвойные заросли, снег на опавших листьях. Ты сейчас — это такая же красота, о которой можно мечтать, которую можно иногда увидеть, почувствовать, но нельзя слиться. Как лес — он рядом, но он не мой, как горы — они в моей душе, но я далек от них — ты сейчас для меня и море и горы и лес, это все ты — маленькая такая девчонка…
И на засохшей ветке есть цветы.
В шуме ручья, в грохоте вагонов, в шелесте листьев нет-нет, да и пробьется удивительная мелодия неведомых инструментов — без мотива, без привычных человеку атрибутов. Но есть и другая мелодия — совокупность моментальных переживаний, не отягощенных ничем человеческим (тем самым — которое слишком человеческое) иногда складывается в грандиозную, почти непереносимую для внутреннего уха человека мелодию судьбы. Кто слышал ее звуки, тот знает — нет более грандиозного хора, исполняемого мириадноголосым миром, тот знает — здесь он соприкасается с сокровеннейшей тайной — он берет в руки сердце мира.
Иногда мне кажется, что меня нет. Ну то есть совсем нет. Мне чудится, что легкий порыв ветра может развеять пыль моего существа и как дворник смахивает листву с тротуара — так будет сметено и то, что называлось мною. И я вернусь в то, из чего был создан — в землю, в ветер, в снег, в любопытство. Перед моими глазами назойливо всплывает такая картина — будто в далекой хижине в горах вне времени пребывают в глубине своих сердец старики, чей удел — непостижим, и пришла им фантазия соединить неведомые потоки сознания и создать живое существо, наделив его всем, что дает возможность сказать человеку, что он существует — каждый наделил эту игрушку тем, чем смог — ощущения, впечатления, воспоминания, мысли, любовь — каждый дал что-то и возник человек. Останется ли что-то, когда их фантазия прекратится и интерес к игрушке исчерпается? Потоки вернутся обратно, и я просто в этот момент исчезну. Мне кажется, что они дают мне шанс самому решить этот вопрос — буду ли я достаточно интересен для них? Сумею ли захватить их силой своей искренности?
Когда я слушаю Matia Bazaar, меня охватывает такая сладкая жажда смерти. А может, это и не смерть вовсе? Может — это как раз жизнь? Сжимается сердце и я вижу отблеск солнца где-то глубоко внутри себя. Безотчетная любовь и смерть — они идут рука об руку к яростному всплеску счастья.
Наверное, я смешон. Наверное, я виден как искатель средства от одиночества и тоски, как потребитель душ, и как сказать, как объяснить, что я хочу лишь показать — как близко, как рядом лежит Нечто…
Одна лошадь и один ежик гуляли в тумане Кронштадта, и там на них был лишь один лист, и этот лист подлетал и улетал обратно подобно Луи-де-Бройлю моих детских снов — он словно дурная бесконечность Бердяева — как пенисоидный символ индусов, намекал на ненамекаемое, то есть, в общем, мягкотелость и жестокосердность были в этой безрадостной картине фибриллирующего листа. Я видел сон: толстый паук сидел, свесив ножки. С пару месяцев назад я познакомился с девушкой с мужским обратным адресом. Тогда я это написал, а сейчас всплыло. Андрогинный привкус. Половое стерео. Хихикающая ехидна. Вкусный купорос. Так тот паук смеялся над нами, он смеялся над тем уродливым образованием, что человеки зовут совестью. Совесть — как древесный гриб — вроде гриб, а на самом деле — чистая целлюлоза. Она вроде бы часть психики, а на самом деле — просто целлюлоза. Вот о чем я серьезно думаю. Вполне серьезно. «А как тебя зовут» — спросил я ее? И главное — куда? Ведь если зовут — так это обязательно куда-то. Что должен чувствовать человек, которого патетически призывают к смерти? Я помню снег, выскальзывающий из-под моих ног, накренившийся лед, и твердое решение: «Если мои кошки меня не удержат — я вцеплюсь в лед зубами». И подняв ледоруб как знамя, я шел туда, куда меня никто не звал — и там я был счастлив. Океан цветущих гранатов в долине Цинандали. Прибой цветущей сакуры на склоне Фудзи — ползет ли еще та улитка или уже доползла и с этим закончилась прекрасная эпоха мгновенных стихов и вечной любви?
Быть как поток, быть как ручей — просто течь.
Когда я смотрю на старика, который тянется по улице с грязным ведром в руках, в старых резиновых сапогах — несмотря на жару — я вижу в его глазах понимание того, что ничто уже не достижимо, что ни одна цель не может проникнуть в его голову — нет ни сил, ни времени для ее реализации. Нет ничего — только то, что есть сейчас — эта улица, эта обжигающая жара, мир отражается в его голове и не оставляет следа — как луна в луже. В этом есть что-то такое, отчего хочется остановиться. Совсем остановиться. Остановиться так, чтобы остановился весь мир. И пережить это сейчас — когда есть еще силы, чтобы справиться с этим, чтобы взять это как силу жизни, а не как ужас безысходности.
Рискнуть жизнью — какая мелочь. Все вокруг только и делают это — как еще можно назвать их бездарное прозябание. А вот рискнуть смертью — рискнуть смертью — вот это да!
Взрывы смеха, удары плетей, крики, жесты, разорванные облака, запах прелой травы — так я успокоил свой ум.
Когда нет музыки — тогда рождается мелодия самадхи, когда нет страсти — рождается страсть самадхи, когда нет ума — рождается ум самадхи. Когда все трое рождаются, они умирают, и рождается самадхи. Когда рождается самадхи, больше сказать нечего.
Когда сегодня утром я выходил из дома — я почувствовал некий запах — это был запах тени птицы, это был запах шелеста близстоящего дерева, это был запах трещины на асфальте.
Слепые видят только слепых, глухие — слышат только глухих. Я пожалуй уже ничего не жду здесь. С каждым днем все дальше. Что-то ускользает безвозвратно и я это чувствую всем своим телом, всей душой — всем, что есть во мне. Да и нельзя же сверлить дыры в глазу для того, чтобы прозрели. Прозревают-то изнутри, так надо и приходить — изнутри, а это значит — изнутри себя, а это значит — надо уходить, чтобы прийти. Так прощайте же.
Состояние ума, не пребывающего где-либо. Состояние ума, при котором мысль не рождается, чистая поверхность океана, проявленная глубина. Брошенный камень немедленно погружается вглубь и исчезает, а воды лишь схлопываются над ним и волн нет. Лицо человека, склонившегося над водой, встречает только свое отражение, за которым просвечивает бездонная глубь.
Я пробую искать необычные переживания. Например, представить себе, что сейчас меня убьют и охватывающий при этом холод, а редколесье, которое должно принять мое тело, приобретает оттенок непередаваемого аромата вечности. Есть ли в этом просто необузданность потребительской фантазии? Не думаю. Скорее это способ задеть новые струны мироощущения, уйти от стереотипов восприятия. Чувства становятся свежее и прозрачнее — сквозь них начинаю видеть стального цвета безвременный стержень бытия. Или вообразить, что я сижу под деревом в самадхи — при этом уходит всякая ложная ответственность, а может даже и наступает самадхи. Некоторые совокупности переживаний словно бы сдвигают восприятие в неведомую плоскость. Искусство составления таких совокупностей безусловно является величайшим искусством, а с другой стороны — может в этом и есть суть любого искусства. Конечно, каждый находит это для себя, тем удивительнее, что иногда множество других людей находит в этом тот же эффект. Мне очень близка форма искусства, находящая свое выражение в японских хокку и танка. Ряд образов — и взрыв сдвига в инопереживание. Насколько разнообразны те миры, куда уходит мое восприятие? В них безусловно есть по крайней мере одно общее — это само восхищение от того, что я воспринимаю мир иначе. Привычка к сдвигу восприятия подготавливает меня к тому, что я нахожу путь к тому, которое мне наиболее свойственно — к самадхи.
Шум, мешающий сосредоточению и погружению в себя — он слышен только тогда, когда ум отягощен мыслью. Когда ум становится тем, что он есть в своей природе до возникновения мыслей — помех нет. Сама помеха — это нечто, что встает посреди потока и препятствует ему. Если потока нет, помехи тоже нет. Когда нет потока, нет и помех, тогда нет и отсутствия потока и нет отсутствия помех. Именно тогда осуществляется поток. Кто знает — тот поймет. Почему я сейчас не в самадхи? Вот единственный вопрос, который я хочу себе задавать тогда, когда вообще есть вопросы.