Путь на Олений ложок
Шрифт:
Капитан встретил его у самой двери.
— Здравия желаю, товарищ капитан! — с сержантским темпераментом отрапортовал Тагильцев и отступил в сторону, чтобы пропустить гостя. — А я к вам собрался…
Шатеркин был несколько удивлен, когда заметил, что в парикмахерской, кроме Тагильцева, никого не было.
— У вас сегодня рабочий день без клиентов?
— Что вы! У нас всегда народ, без дела сидеть не приходится… А сейчас в нашей цирюльне обеденный перерыв, как и на всех порядочных предприятиях.
— Тогда мы здесь и поговорим, — сказал Шатеркин, глазами отыскивая подходящее для сидения место.
— Это еще лучше… — Тагильцев легко подхватил тяжелое парикмахерское кресло и поставил его подле Шатеркина. — Садитесь.
Они сели. Тагильцев никак не мог побороть смущения, видимо, оттого, что он не ожидал прихода капитана. Он достал папироску, помял ее, посорил табаком и закурил.
— Есть один вопрос, товарищ капитан, можно? — наконец спросил он, отогнав от себя рукой облачко синеватого дыма. — Правда, что самоубийством покончил Керженеков, или кто-то убил его?
— А как вы думаете?
— Я?.. — Тагильцев торопливо затянулся, порывисто и возбужденно заговорил. — Не такой он был человек, чтобы ни с того ни с сего — бах себе в голову и лапки кверху… Я целую ночь не спал, все думал… Нет причины, не мог он сам застрелиться, он так любил жизнь — из гроба бы в одном нижнем белье удрал, уж я-то его хорошо знаю… Да ведь он перед самым отъездом ко мне заходил. Я думаю, его кто-то подкараулили того… — закончил Тагильцев, и голос его заметно дрогнул.
— Но если вы сами пришли к мысли, что Керженеков кем-то убит, тогда, вероятно, вы думали и над тем, кто же его убийца? — спросил Шатеркин, внимательно следя за выражением лица парикмахера.
— Думал, и очень серьезно думал, товарищ капитан… — Тагильцев подвинул к себе пепельницу, сбил в нее палочку пепла с папироски. — Убить мог такой человек, который ненавидел его, или такой, который знал, что при нем есть большие деньги, ценности. Вот я лично как думаю.
— Допустим, что это так и есть.
— Да-а, но вот ценностей-то у него никогда не было, не замечал я этого… И врагов опять же не было.
— Но у вас могут быть какие-нибудь подозрения.
— Подозрения, говорите?.. — Тагильцев умолк, сутулясь, наклонил голову; на высокий покатый лоб упал черный клок волос и кинул на глаза тень. — Подозрения могут быть всякие… И ошибиться ведь можно.
— Можно и ошибиться, — подтвердил Шатеркин, — но ошибку легко поправить.
— Человека я одного замечал у него… Чужой, видать, человек, а кто он такой, не знаю. — тихо и неуверенно заговорил Тагильцев. — Приходил он к нему на работу, в архив… Такой приметный, высокий. И в парикмахерской у нас бывал, мне брить его раза два доводилось. Борода у него хотя и светлая, с рыжа немного, но жесткая, как свиная щетина, не поспеваешь бритву править. Бороду хорошо запомнил.
— Как он был одет, — спросил Шатеркин, насторожившись.
— Как одет?.. — Тагильцев покусал ноготь, как незадачливый школьник перед трудной задачей. — Бороду и кожу хорошо запомнил, а вот как одет был, не помню… Кажется, в солдатской гимнастерке и брюках на выпуск. Но это не точно.
— Не помните ли, когда в последний раз заходил к вам этот человек?
— Помнится, дня два тому назад я его брил.
— Это было после отъезда Керженекова?
— Да, после… На следующий день после отъезда, — подумав, ответил Тагильцев.
— Хорошо. А долго ли в этот раз он задержался у вас в парикмахерской?
Тагильцев утомленно вздохнул, откинул со лба волосы.
— Здорово… Вы мне такие вопросы подкидываете, что у меня начинает голова кружиться. Зашел, как всякий клиент, занял очередь, посидел немного… А что дальше?.. Ага, вышел покурить… Опять зашел, это я хорошо запомнил. И так он раза два выходил курить, ввиду того, что дымить у нас здесь недозволено, — Тагильцев мотнул головой в сторону висевшей на видном месте таблички. — Пока он ходит там — очередь пропустит, опять занимает и сидит ждет. Потом я ему и говорю: «Что же вы, товарищ, не следите за очередью, так-то вы и до вечера не побреетесь…» А он деликатно извинился и говорит: «Что же поделаешь, люди торопятся по служебным делам, а я в отпуске, могу, дескать, уступить свою очередь…» Мне как-то неудобно стало. Думаю, хоть и отпуск, а не резонное дело весь его в парикмахерской в очереди просидеть. Освободилось кресло, я его и побрил.
— Есть ли другой ход в помещение архива? — спросил Шатеркин неожиданно.
— Другого хода, кроме той лестницы, которая начинается сразу за нашей дверью, кажется, нет.
— А всегда ли было так темно на этой лестнице?
— Этого не замечал, — виновато ответил Тагильцев.
— Однако какой же вы ненаблюдательный человек Семен Захарович: «не помню», «не замечал», «не слышал». А еще гвардии сержант запаса называетесь, — не сердясь, посетовал капитан.
— Да если бы я знал, товарищ капитан, что эта чертова лампешка, которая не горит на нашей лестнице, осветит эту тайну, я бы день и ночь дежурил возле нее и выходных бы с администрации не потребовал.
— Это как в той русской пословице: если бы знал, где упадешь, соломки бы подостлал.
Тагильцев припал грудью к столу, отодвинул от себя голубую стеклянную подставку с искусственными цветами.
— Он сгубил Власа. Он… Теперь-то мне кое-что понятным становится.
— А что именно?
— Вспомнил один случай.
— Расскажите.
— Однажды я спросил у Власа, кто этот человек. Керженеков немного смутился и махнул рукой. «Да так это… фронтовой знакомый»— и замял разговор. А вот теперь я по-другому понимаю этот случай. Он фронтовик, я фронтовик и тот был на фронте, так чего Влас не познакомил меня со своим другом, а? Как вы думаете, товарищ капитан?
— Вам лучше знать, Семен Захарович, — мягко ответил Шатеркин. — Вы земляки и старые друзья.