Путь, не отмеченный на карте
Шрифт:
Полковник попробовал взять на себя свою часть поклажи и угнетенно закачал головой:
— Не донесу!
Оба прапорщика быстро придвинулись к нему:
— Мы возьмем, полковник, себе часть вашей ноши.
— Да, да, помогите! — заволновался полковник и виновато улыбнулся невеселой улыбкой. — Староват я стал...
Поклажу перевязали. Снова взвалили на плечи полковника.
— Ну, как?
— Да ничего... Как будто справлюсь... Ничего.
Лошадь тяжело поводила боками. Ее полузакрытые глаза синевато поблескивали матовым блеском.
Степанов остановился возле нее и отстегнул кобуру нагана.
— Что вы думаете делать? — изумился хорунжий.
— Идите вперед, я ее пристрелю. Жалко... Налетит зверье... Лучше пристрелить.
— Правильно!..
Коротко и сухо хлопнул выстрел. Шедший впереди прапорщиков полковник остановился, удивленно взглянул на спутников.
— Ничего, ничего, ваше высокоблагородие, — догнав его, попытался пошутить хорунжий. — Одного нашего спутника прикончили... Четвероногого...
Труп лошади коченел возле потухшего костра, вблизи разрубленных, разбитых остатков саней.
Уходили от стойбища гуськом: впереди Степанов, за ним полковник, хорунжий и сзади оба прапорщика. Полусогнувшись под тяжестью поклажи с винтовками в руках, бороздили они снег тяжелыми валенками и оставляли за собой неуклюжий, широкий след.
9. Дыдырца-тунгус видит странный след.
Дыдырца Савелий, тунгус, идя из сосновых борков, где он осматривал ловушки на зверя, увидел этот странный, взбороздивший таежный снег, след.
Две остромордые серые собаки обнюхали этот след, поглядели на Савелия и взвизгнули.
Тунгус наклонился над синеватыми бороздами и ямками, поглядел, подумал — и изумился:
Стояли короткие зимние дни. Еще не пришло время большой охоты, когда несутся по насту, по горячему следу уходящего от смерти сохатого неутомимые и легкие на лыжах охотники. Да и не охотничьи следы это, ибо не так идут охотники, не такая обувь у них, не так тяжел шаг. И где же, наконец, легкие знаки собачьих лап?
Тунгус изумился и задумался:
Странные люди те, что оставляют такие следы. Куда и зачем идут они без собак и, значит, не для промысла? Но если это не охотники, не тунгусы или крестьяне, то не торговые ли это люди, которых вот уже много месяцев не видно возле деревень и которые знают одну свою дорогу? Но зачем торговые люди, привозящие с собою и муку, и сукна, и порох, и свинец, отдающие все это охотникам за меха и шкуры, зачем торговые люди пойдут этим странным путем, ведущим в сторону от жилищ, от деревень, туда, где за хребтами большая река и Великое Озеро?
Тунгус изумился — и с изумлением и раздумьем в него вошла тревога.
Он прикрикнул на своих собак, он вдел легко и мягко в меха обутые ноги в ремни широких лыж и пошел рядом по странному и неуклюжему следу странных и неизвестных людей.
Отбившийся от стаи волк вышел на прогалинку и повел носом по воздуху. Воздух был чист, крепкий мороз сгустил его и убил в нем все запахи, но волк что-то почуял. Он опустил морду к снегу, он вытянул потом шею и протяжно завыл. Откуда-то издалека слабо донесся ответный вой. Волк встряхнулся и бодро побежал в ту сторону.
Перепрыгивая через занесенный снегом колодник, обегая кустарники, скользя меж стволов елей, волк несся все быстрее — и все резче и явственней чуял он знакомый, манящий запах. Глаза его разгорались и красный язык высовывался из полуоткрытой пасти. Он чуял запах свежего мяса, свежей крови.
На утоптанном снегу, разбрасывая куски костей и клочья шерсти, грызясь и взвизгивая, возились над полуизглоданным трупом лошади волки. Они злобно оскалили клыки, увидев еще одного. Они завладели добычей и не хотели делиться ею ни с кем. Но этот волк, которого, как и их, голод и инстинкт привели сюда за пищей, не желал сдаваться без бою. У него были крепкие клыки, сильные лапы и выносливый и гибкий стальной хребет. И над добычей завязывается борьба.
Стоит яростный вой. Дышут пламенно раскрытые пасти. Вгрызаются зубы в шерсть, в хребты, в мясо. В клубки, в серые клубки свиваются сцепившиеся в злобной схватке тела.
Снежная пыль летит в стороны.
И, когда битва кончается, когда победители ворча возвращаются к падали, — побежденный убегает в сторону. Он лижет огненно-красным языком свои раны. Он взвизгивает, горя глазами, в которых еще не остыла ярость. Потом он медленно, поджав хвост, уходит от недоступной ему пищи. Идет по рыхлому, широкому следу. И чем дальше отходит он и чем больше принюхивается он к этому следу, — тем скорее и легче потухает его ярость.
Он снова чует что-то там, впереди, куда ведет этот незнакомый ему след.
10. Невроз.
Идти становилось труднее с каждым днем, с каждым часом. Приходилось сокращать дневные переходы, так как после нескольких часов пути все чрезвычайно уставали, а полковник совершенно выбивался из сил.
На ночевки располагались теперь хмурые, озлобленные. Только прапорщики оживлялись: они валили деревья, рубили дрова для костра и, согреваясь в работе, становились менее хмурыми и молчаливыми.
Разжигали костер, грели и жарили скудную пищу, вяло съедали ее и, улегшись возле огня, думали. Каждый по-своему, каждый о своем.
За огненным веселым кругом огня тени лесные сгущались и плотнее обступали со всех сторон. За огненным кругом сдвигалось все враждебное и неизвестное, что хранит в себе тайга. С треском и шелестом костра мешались ползущие неуловимые шорохи и трески.
И каждый думал под эти трески и шорохи о своем. Были эти думы у всех разные, но сходились они к одному: к тяжкому и томительному пути, к неизвестной цели, которая словно уходит все дальше и дальше, и очертания которой, еще так недавно отчетливые и яркие, теперь с каждым днем становились расплывчатыми и туманными.
И полковник, изношенное тело которого ныло от стужи и усталости, у которого усиливалась одышка и дрожали жилистые руки, через силу, едва преодолевая в себе холодное безразличие, делал попытку внести что-нибудь бодрящее, способное разогнать нависшую над спутниками тоску.
— По моим расчетам, — глухо говорил он, глядя в огонь, — до аррьергарда осталось совсем немного... Ну, вот через несколько дней доберемся до живых людей...
Но никто ему не отвечал. Даже услужливые прапорщики.