Путь, не отмеченный на карте
Шрифт:
— Хлопайте: торговые!.. Поди, сами где-нибудь добыли!..
— Са-ами?.. Где в тайге добудешь? Полушубки да рубахи полушелковые на соснах не растут!
— Нет, брат, не растут!..
А среди баб
— Стойте-ка, бабы! А мимоезжие-то? Вон давнишние-то, однако, они мимо Узкой Елани крюк давали?..
— Дык, разве будут они эстольким-то отдаривать?
— Пошто отдаривать? Так взяли, поди, узко-еланские-то... Отняли.
— Неужто ж?..
— Да что ты мелешь-то, девка? Одумайся!
Но сквозь деланное негодованье острое любопытство, неудержимое, жадное, забористое.
— Да все может быть!.. Узко-еланские, они такие фартовые... Как раньше горбачей подстреливали, так вот и теперь...
— То горбачи, а то... Разница!
— А откуда полушубок? Откуда шапка новая? Рубаха нарядная?!
— Перстянки?.. Катанки ладные?!..
— Кыш вы, бабы! Будет вам, тараторки!
Под мужичьим окриком затихает бабья трескотня. Но ее не утушишь совсем. Вклинились мысли в бабьи головы. Не те ли, что тогда под шапками лохматыми и у мужиков шевелились? Тогда, когда провожали с угору этих мимоезжих.
Будут эти мысли давить и беспокоить в долгие снежно-лунные ночи, когда обложат морозы крепко сбитые кондовые избы; будут они подымать с податей и с голбчиков раньше петухов и гнать в серое предутрие на мороз, чтобы прислушаться, приглядеться — не идут ли по заречью люди прохожие, бездельные? Не несут ли на себе лопать обрядную, винтовки обстрелянные?..
Ничем не вытравишь этих мыслей.
Потому что в ясных, невозмутимых раздольях тайги мысли родятся медленно и потом не умирают, не уходят легко и бесследно. Потому что в обманном спокойствии тайги появились ненужные, чужие, неведомыми путями бредущие люди.
Сначала их было двенадцать... Нет, их было больше. Сотни, быть может, тысячи их побрело по тайге. И казался им путь их ровным, безопасным и нетрудным. Но вошли они в сердце тайги — и вкусили ее горечь. Сначала их было много... А сколько осталось?..
Дыдырца-тунгус, рыская по тайге, подсчитал бы, да стоит ли?