Путь, не отмеченный на карте

Гольдберг Исаак Григорьевич

Ответных выстрелов не было.

Хорунжий подполз к неподвижно лежавшему прапорщику, приподнял его голову: липкая кровь залила все лицо, уже успевшее застыть. Прапорщик был мертв.

Степанов приподнялся и прислушался. В тайге снова было тихо и покойно.

Степанов, прячась за стволами деревьев, отправился туда, откуда раздался выстрел. Он шел, прислушиваясь. Но тишина снова охватила оцепенелую тайгу — он слышал лишь поскрипывание снега под своими ногами. Он уходил почти по пояс в снег, пробираясь возле самых стволов деревьев. Он видел тонкие узоры птичьих следов на пушистом снегу;

видел следы зайцев, совсем свежие и беспорядочные. В одном месте он приостановился и разглядел свежий волчий след, шедший ровной цепочкой и сразу сделавший крутую петлю в сторону. И недалеко от этого следа он, наконец, увидел широкую двойную лыжню, также заворачивающуюся крутой петлей и уходящую дальше и вперед. Вот здесь, понял Степанов, остановились двое на лыжах, вот отсюда они стреляли. Оглянувшись на оставленных возле трупа спутников, Степанов увидал широкий просвет в тайге, через который можно было метко целиться в них... Вот здесь эти неизвестные, но враждебные люди повернули и ушли дальше от того, что они сделали.

Степанов покрутил головой и вернулся к своим спутникам.

13. Лабаз.

Труп коченел. Кровь застыла и перестала течь.

Полковник растерянно глядел на неподвижно прижавшееся (словно ища зашиты у мягко устланной снегом земли) тело.

— Нужно похоронить! — хрипло сказал он.

— Да, да! — оживляясь и черпая в этом оживлении разряжение сковавшей его оторопи, закивал головою прапорщик (один остался!).

— Хоронить? — переспросил озабоченно Степанов и сразу же ответил себе и этим другим. — Нам нельзя здесь на это терять времени. Залабазим как-нибудь труп и скорее пойдем.

— Значит, так и бросить, как падаль?.. — с нарастающей горечью спросил прапорщик. — Зверям на съедение?

— Нет, зачем?.. Залабазим, лесинами закидаем... Звери не доберутся пока что... — миролюбиво, сдерживая себя, ответил Степанов. — Отвязывайте топоры. А вы, полковник, покараульте... Поглядите, как бы нас не скрали, не подстерегли опять... те...

Снова тишина таежная разорвана: стучат, звенят топоры, валятся, потрескивая деревья. Последнее пристанище наспех готовят своему товарищу путники: путнику, окончившему свой путь, последнее пристанище готовят.

Навалили деревьев, пообчистили от снега полянку. Подошел Степанов к трупу, подумал:

— Надо одежду всю снять!..

— Поклажу и оружие снимем, — отозвался полковник.

— Поклажу, ружье и верхнюю одежду, — повторил Степанов.

— Как?! Раздеть покойника? До-нага?!

— Да... хорошо бы до-нага...

Полковник шагнул к Степанову. Бледное лицо — как маска: искажено гневом и болью. На бледном лице внезапно оживают багровые пятна; горят яростью неугасимой глаза: голос перехватило у полковника. Но он хватает широко раскрытым, оскаленным ртом воздух, и визг рвется из его горла:

— Не сметь!.. Не сметь издеваться над покойником!.. Не сметь!.. Не сметь!..

И этот визг, такой неожиданный, необыкновенный, опаляет хорунжего и прапорщика и даже Степанова. Они глядят почти с испуганным удивлением на этого, прервавшего свое покорное молчание, человека. Они видят его преображенное лицо, откуда глядит на них безумие. И молчат. И только у Степанова, наконец, хватает присутствия духа ответить, остановить этот вопль, этот крик.

— Поймите... — хочет он что-то объяснить, и голос его звучит мягко, успокаивающе... — Поймите...

Но рвутся, рвутся визгом:

— Не сметь!.. Не сметь!..

А потом реакция: отворачивается полковник к дереву, и видно, как вздрагивают его плечи, его спина.

Степанов хмурится и глядит на хмурых и взволнованных хорунжего и прапорщика.

— Поймите... — повторяет он, но голос его звучит тише, словно боится кого-то встревожить. — Ведь это как-раз из-за одежды, вот из-за этого тряпья за нами охотятся... И если мы оставим им, тем, эту одежду, они раззарятся, у них разгорятся зубы, и они будут нас подстреливать поодиночке... А если мы унесем одежду, может быть, они дальше не пойдут за нами... Поймите!..

Но молчат хорунжий и прапорщик.

Степанов устало вздыхает. Смотрит на труп, на спутников.

— Ладно! — говорит он решительно и холодно (в глазах зажглись жесткие точечки). — Давайте скорей укладывать тело... в одежде... Пусть будет по вашему! Принимайтесь!..

Идут к трупу. Бережно отвязывают поклажу, снимают ружье, патронташи, сумки, — все, что теперь не нужно этому отдыхающему путнику.

Берутся за плечи, за ноги; укладывают на обнаженную землю, на закуржевевшую прошлогоднюю траву. Складывают негнущиеся уже руки на груди. И скользят взглядом по залитому кровью лицу.

Полковник отрывается от дерева. Подходит к трупу. Шапку долой. Шапки сняты у всех.

Полковник складывает щепотью ознобленные, вздрагивающие пальцы. Полковник молится. В коротком молчании коротко застывают слова.

И пока он молится, другие бережно обкладывают труп ветвями. Потом кладут на них колоды в клетку. Строят лабаз, чтоб сохранить в нем тело. Так же, как таежные люди лабазят добычу, которую не могут сразу унести из тайги...

14. «Никаких товарищей! Никаких начальников!..».

И снова в путь. Как прежде. Нет, не совсем, как прежде. Поспешней, с тревогой в сердце. Оглядываясь и впитывая в себя каждый шорох, каждый треск обманно-спокойной тайги. Снова гуськом: впереди Степанов и сзади всех теперь только один прапорщик.

Но полковник совсем размяк, ослабел. Он далеко отстает от Степанова и хорунжего; дальше, чем прежде. С ним, из-за него отстает прапорщик. Но теперь Степанов не так охотно (да и раньше охотно ли?) приостанавливается, чтоб подождать отставших. Теперь Степанов молча наливается злобой — и шагает. Шагает вперед по целому снегу, взрыхляя и попирая грудь тайги.

Один раз хорунжий уговорил его остановиться, другой — потом он решительно выругался и холодно сказал:

— Если вы хотите подыхать тут в тайге, оставайтесь с этой бабой... Я пойду один. Тут все дело в том, чтоб идти как можно скорее!

— Но как же бросить?..

— Плюньте, хорунжий, на жалость! Понимайте так: лучше спастись двоим, троим, чем наверняка гибнуть ради одного.

— Он товарищ... наконец, он был начальником...

— К чорту! Никаких товарищей, никаких начальников!.. Спасайся, кто может!