Путь отважных
Шрифт:
— Ба-ра-нов-ка, — прочитал он. — Хорошо, ефрейтор. Здесь, — он указал в сторону деревни, — возьмём лошадей и запасёмся продовольствием.
— Господин обер-лейтенант, — возразил ефрейтор, — мне кажется, что в деревне никого нет. Во всяком случае, в бинокль я не заметил никакого движения.
Крихер молчал. Ему уже приходилось бывать в таких деревнях. Население, узнав о приближении отряда, уходило в леса, забирая с собой весь домашний скарб и скот. В такой деревне можно было, обойдя все дома, ничего не найти, кроме голых стен. Но
Капитан внимательно разглядывал деревню в бинокль. Ефрейтор был прав: деревня казалась вымершей…
* * *
…Староста в Барановке был не из местных. Он появился в селе перед самым приходом немцев. Поговаривали, что до войны он сидел в тюрьме, а предложил немцам свои услуги сам. Его сторонились и, когда встречали на улице, переходили на другую сторону.
Он чувствовал, как относятся к нему в деревне, и в долгу не оставался: рьяно выполнял все приказания немцев и всех трудоспособных каждый день сгонял на работу.
Особенно доставалось от него Марии Петровне Молчановой. Староста заходил к ней в избу и, не снимая шапки, садился к столу.
— Значит, отказываешься работать?! — сверлил он женщину юркими, маленькими глазками. — Саботаж? А за саботаж — к стенке!
Трёхлетний Петя всхлипывал и начинал плакать. Десятилетний Вася и маленькая Нина жались к юбке матери.
— Как же я работать пойду, — тихо говорила Мария Петровна, — детей у меня сколько, да мать-старуха больная, уже три года не встаёт.
У Ирины Андреевны был ревматизм, и она действительно не могла ходить. Тяжело ворочаясь на кровати, она шептала:
— У, ирод горластый! Подожди, накостыляют тебе по шее. Ишь, герой выискался — с бабами воевать!
— Душ-то вас сколько? — не унимался староста. — Ты, твоя мать и щенят четверо. И никто не работает?
— Коля работает, — тихо отвечала Мария Петровна.
— Работы на грош, а сожрёт на рупь. Все вы только жрать горазды…
После этого староста ещё долго и громко ругался, потом, не попрощавшись, уходил. Дверь он захлопывал с такой злостью, что стёкла в избе звенели и, казалось, вот-вот вылетят.
Тринадцатилетний Коля, старший сын Марии Петровны, работал наравне со взрослыми. И чего только не приходилось делать ему: и землю пахать, и сеять, и косить, и стадо пасти. Вот только учиться нельзя было. И, встречая на улице свою старую учительницу, Лидию Константиновну Мартыненко, он всегда спрашивал:
— Скоро?
— Скоро, Коля, скоро, — неизменно, отвечала Лидия Константиновна.
И Коля верил ей. Верил, что скоро придёт Советская Армия! Вот уже до Барановки, затерянной в лесах, доносится гул орудий. И эти звуки всё ближе и ближе. Впервые за несколько лет на лицах людей появляются улыбки, и всё чаще и чаще слышится произносимое с любовью слово: «наши».
Староста ходит мрачнее тучи. Чует, что конец его хозяевам приходит.
Чует-то
— Вот что, Марья, я лошадь у тебя отберу.
Мария Петровна молча слушала его, качая уснувшего Петю.
— Толку с вас никакого, — продолжал староста. — Сама говоришь: работать у вас некому. Тогда вам и лошадь ни к чему.
— Как же без лошади-то? — слабо пыталась возразить женщина.
— А вот так-то!
Мать слышала, как староста возится во дворе, отвязывает лошадь. А потом всё затихло.
— Ничего, Маша, ничего, — успокаивала её бабушка Ирина, — на нашей лошади этот ирод от казни не убежит.
А вечером в избу к Молчановым кто-то тихо постучал.
— Это я, Денис Прозоров, — раздался приглушённый шёпот.
Деду Денису было лет шестьдесят. Его изба стояла рядом с избой Молчановых. Он был одинок и частенько заходил к соседям. «Люблю с ребятишками поиграть», — извиняющимся тоном говорил он в таких случаях.
— Немцев-то бьют, Марья, — сказал он, присаживаясь к столу. — Видать, здорово бьют. Драпают они шустро.
— Так им и надо! — не удержавшись, крикнул Коля.
— Тише, ты! — Денис стал серьёзным. — Дело-то вот в чём. Они, гады, драпают, да напоследок память о себе злую оставляют: деревни жгут и людей убивают.
— Что же делать? — с испугом спросила Мария Петровна.
— А ты погоди, дай досказать. Придётся всей деревней в лес податься. Туда они не сунутся. Леса они, как лешего, боятся. Так вот, стало быть, завтра мы и махнём в лес и с собой всё возьмём, чтобы им не досталось.
Дед погрозил невидимому врагу кулаком.
— А как же я? С ребятами, с матерью больной? Как до леса-то доберусь? Староста коня увёл.
— Знаю. У меня тоже лошадь забрали. Ну, да это дело наживное. Я вот что придумал. У меня бычок есть. Здоровый, шельмец. Я его запрягу в подводу.
— А как же мы?
— Подвода у тебя осталась?
— Осталась.
— Ну вот. К первой подводе привяжем вторую. На первую малышей посадим. А на вторую — бабушку Ирину. Николай присмотрит. Он вишь как вымахал, настоящим мужиком стал.
Назавтра, с самого утра, одна подвода за другой потянулись в лес. Бычок деда Дениса, будто чуя свою ответственность, прилежно тащил две телеги. Николаю стало жалко его. Когда начался подъём, мальчик стал подталкивать телегу сзади.
Поздно вечером подводы остановились в лесу. Ребята разожгли костры, а старики построили шалаши. Потом односельчане долго сидели у огня, вспоминали мирные годы. Слышен был шум деревьев, раскачиваемых ветром, и редкий плеск рыб в тихой воде речки Снов — до неё было каких-нибудь пятьдесят метров. Стемнело и стало холодно. Гас один костёр за другим, и скоро весь лагерь, кроме дежурных, погрузился в сон. Всё казалось застывшим, и только пожелтевшие листья слетали с деревьев, с тихим шелестом ложились на землю.