Путь Шеннона
Шрифт:
– Джин, – начал я, стараясь совладать со своими чувствами, – если не считать лекций, у вас сейчас все дни свободны… После десяти часов вы ведь ничем особенно не заняты, правда?
– Нет. – Она вопрошающе смотрела на меня и, поскольку я молчал, добавила: – А что?
– Мне нужна ваша помощь, – решительно и откровенно начал я в полном убеждении, что говорю чистую правду. Глядя на нее в упор, я продолжал: – Я довел до половины свою работу; сейчас надо уже переходить к следующему этапу, и я ужасно волнуюсь. Вы знаете, как мне было трудно одному. О, я не жалуюсь, но теперь, для этой новой фазы, мне потребуется чья-то помощь. Есть опыты, которые одному ни за что не провести. Профессор Чэллис дал мне помещение для работы. – Я помолчал. – Не хотите ли вы… не согласились бы вы поработать со мной?
Она слегка покраснела и какую-то секунду взволнованно смотрела на меня, потом опустила глаза. Наступило молчание.
– Ах, Роберт, как бы мне хотелось! Но я не могу. Вы же знаете все обстоятельства! Мои родители… я стольким им обязана… а они только на меня и рассчитывают… и я так люблю их… особенно маму… она самая лучшая женщина на свете. И они… хоть и не принуждают меня, – казалось, она подыскивала слова, чтобы ослабить удар, – но все-таки не хотят, чтобы я с вами встречалась. Я уже сейчас… ослушалась их.
Я закусил губу. Несмотря на всю мягкость, в ней чувствовались какая-то непреклонность, глубочайшая порядочность и преданность – но не по отношению ко мне – и чувство долга, восстававшее против обмана.
– Как же они, должно быть, меня ненавидят!
– Нет, Роберт. Просто они считают, что мы должны идти разными путями.
– Но ведь я прошу не ради себя лично! – воскликнул я. – Вы же сами теперь врач и понимаете, что это во имя науки.
– Да мне бы и самой хотелось. И это очень интересно. Но совершенно невозможно.
– Нет, совершенно возможно, – возразил я. – Только никому не надо говорить. А ваши пусть думают, что вы проходите практику по тропической медицине…
Она с таким укором посмотрела на меня, что я умолк.
– Я не этого боюсь, Роберт.
– А чего же?
– Что мы будем вместе.
– Разве это так страшно?
Она подняла свои черные ресницы и печально поглядела на меня.
– Я знаю, я сама во всем виновата… я не сразу поняла, что наше чувство друг к другу так… так глубоко. А если мы будем встречаться, то оно станет еще глубже. В конце концов нам же будет труднее.
От этих простых слов у меня снова потеплело на сердце. Я глотнул воздуху, решив во что бы то ни стало уговорить ее.
– Послушайте, Джин. А если я обещаю и поклянусь вам, что никогда не буду за вами ухаживать, никогда не буду говорить вам о любви, вы согласитесь помочь мне? Мне так нужна ваша помощь. Одному мне ничего не сделать.
Мы долго молчали. Она недоверчиво смотрела на меня, то краснея, то бледнея, совсем растерявшись и не зная, на что решиться. И я поспешил воспользоваться моментом.
– Ведь это для вас такая удивительная возможность. Кажется, я на пороге очень важного открытия. Пойдемте и убедитесь сами.
Я порывисто вскочил и протянул ей руку. Поколебавшись с минуту, она медленно поднялась со скамьи.
До фармакологического факультета было недалеко. Через десять минут мы уже пришли на место. Я провел Джин прямо в мою лабораторию и, вынув из маленького инкубатора одну из пробирок с культурой, выращенной на пробах, недавно привезенных Дьюти, поспешно протянул ей.
– Вот, – сказал я, – я получил бациллу. И культура растет довольно быстро. Вы не догадываетесь, что это?
Она покачала головой, но видно было, что она заинтересовалась: в ее больших темных глазах промелькнул вопрос.
Я поставил пробирку обратно в наполненную водою ванночку, взглянул на регулятор, и закрыл оцинкованную дверцу. Затем в самых простых словах объяснил, чего я хочу.
Щеки Джин запылали от восторга. Глубоко взволнованная, она оглядела комнату: ее блестящие глаза то останавливались на инкубаторе, то снова обращались ко мне. Сердце мое отчаянно колотилось. Чтобы скрыть свои чувства, я подошел к окну и, подняв вверх раму, впустил в комнату поток солнечного света. За окном по ярко-синему небу мчались курчавые облака. Я обернулся к Джин.
– Роберт, – медленно произнесла она. – Если я буду с вами работать… потому что я считаю вашу работу очень важной… обещаете ли вы честно держать свое слово?
– Да, – сказал я.
Грудь ее приподнялась в тяжелом вздохе. Я смотрел на нее, а она, положив на стол свои учебники, сняла шляпу и принялась стягивать перчатки.
– Отлично, – сказала она. – Начнем.
5
И вот каждое утро по окончании лекции, вскоре после десяти часов, Джин приходила в мою лабораторию, где я уже сидел за работой, и, сняв с крючка за дверью халатик, надевала его и педантично принималась за дело на другом конце длинного стола. Мы обменивались лишь несколькими словами, иногда только улыбкой приветствия. Порой, углубившись в расчеты, я делал вид, будто и вовсе не заметил ее прихода, – такое равнодушие, казалось мне, скорее внушит ей спокойствие. Главное – что она была тут, и, когда я через некоторое время осторожно поднимал голову, я мог видеть сквозь строй бюреток в зажимах, как она с самым серьезным и сосредоточенным видом отмеряет и титрует жидкость, а потом делает соответствующую запись в потрепанном черном журнале.
Как я и предполагал, ее аккуратность, старание и тщательность явились для меня поистине неоценимой находкой – особенно если учесть, что надо было подготовить сотни предметных стекол для последующего просмотра под микроскопом. Работа была трудная, утомительная и опасная, ибо эти культуры на бульоне крайне заразны. Но Джин делала все так спокойно, уверенно и была настолько поглощена своим занятием, что сидела не поднимая головы и ни разу не допустила ошибки. Когда она чувствовала, что я смотрю на нее, она прерывала работу и молча, но так выразительно глядела на меня, что эти взгляды связывали нас еще теснее в нашей общей работе. Теплый весенний воздух вливался в нашу маленькую сумрачную комнатку сквозь широко открытое окно, принося с собой приглушенные звуки внешнего мира, – шум транспорта, пароходные гудки, завывания далекой шарманки. Присутствие Джин, такой спокойной и сдержанной, необычайно вдохновляло меня.
В час дня мы устраивали перерыв на завтрак. Хотя поблизости было два-три отличных кафе, было куда проще, приятнее и дешевле есть в лаборатории. Мы объединяли свои денежные ресурсы, и Джин каждый день по дороге с вокзала заходила на рынок и покупала всякую снедь. Подержав три минуты руки в растворе сулемы – мера предосторожности, на которой я совершенно категорически настаивал, – мы усаживались на подоконник и, покачивая на коленях тарелку, наслаждались завтраком на свежем воздухе. В пасмурные и холодные дни мы ели суп, подогретый на бунзеновской горелке. Но обычно наша трапеза состояла из свежих лепешек, нескольких кусочков колбасы и дэнлопского сыра, а затем – яблоки или кулечек вишен на десерт. Во дворе, куда выходило наше окно, жил черный дрозд, который регулярно каждый день являлся к нам полакомиться. Увидев, что мы едим вишни, он садился к Джин на руку и в предвкушении пиршества заливался радостной трелью.