Путь Сумеречницы
Шрифт:
Хмельно и раздольно.
И только вечные жалобы Йордена мешали. То холодно, то жарко, то под низкими ветками пригибаться приходится, то болотом воняет и конь на кочках спотыкается, то спать по ночам невмоготу из-за волчьего воя на опушке. А виноват, конечно, Микаш. Хотя дорогу и не он выбирал, просто ехал в сопровождении.
Резерв постепенно восстанавливался: вернулись легкость в движениях и острота зрения, тело полнилось живительными соками. Былые тревоги казались несуразными – излечился ведь! В одной книжке писалось про рискованный способ увеличить мощность
Микаш усмехнулся своему тщеславию. Если бы эти способности были кому-то нужны! А так… уйдет он после этой поездки, оставит коня и меч. Хотя без них уже как без рук и без ног – считай, калека. Что он умеет, кроме как демонов по долам и весям гонять? Да и всю жизнь за него решали другие: мать, потом лорд Тедеску. Микаш бы прибился к селу победнее, вспомнил ремесло пахаря, да только люди его дар не хуже демонов чуяли и сторонились.
Восемь лет назад Микаш узнал, что нет ему места среди людей.
Стоял такой же весенний день.
1518 г. от заселения Мунгарда.
Село Остенки, Заречье, Веломовия
Пахло грозой.
Он шел с поля, где корчевал пни вместе с мужиками. Свой участок Микаш очистил давно, но соседский мальчишка сильно повредил спину, и его отец, Грацек, попросил подсобить, чтобы управиться засветло. Такое от него исходило отчаяние, что Микаш не смог отказать. Теперь возвращался в ночи, потный и чумазый, как маленький демон-трубочист.
Поясница ныла, ноги не сгибались, в голове шумело от усталости, а ведь он хотел еще ночью табун пасти. Коневоды всегда хорошо платили: сеном, овсом, даже овечьей шерстью. Мать ткала из нее пряжу и продавала, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Заругает!
На лицо упала крупная капля.
У самого края села показалась маленькая покосившаяся мазанка с худой соломенной крышей. На крыльце стояло корыто с дождевой водой. Микаш умылся и виновато заглянул в дом. Внутри в ожидании грозы повсюду стояли горшки и миски.
– Где тебя демоны носили?
Мать помешивала кипевший в котле на печи суп. Она была крупной и костистой, как Микаш, а ее густые и темные волосы, подернутые сединой, были заплетены в толстенную косу. Глаза были зелеными, как глубокие омуты, – не заметишь, как утонешь. В селе говорили, что в молодости она слыла первой красавицей, статной и яркой. Вот только тяжкий труд и невзгоды состарили ее раньше времени. Но она никогда не жаловалась и злой не была вовсе. Просто, когда сын задерживался, ей казалось, что он не вернется. Как бы Микаш ни уверял ее, что никуда бежать не собирается, ее страх изжить не удавалось.
Он вошел в дом и остановился возле матери.
– Грацек попросил помочь.
– Ага, а Грацек-то когда нам помогал? Хоть кто-нибудь из них помогал, а, дубина ты стоеросовая?
Микаш понурился. Все их чурались: то ли из-за сестры, то ли из-за его затаенной странности.
– У тебя и тут дел невпроворот. –
Агнежка сидела на лавке за столом у окна и раскачивалась взад-вперед. Толстые темные косы растрепались, волосы взмокли от пота и курчавились на лбу. Зеленые, слегка раскосые глаза смотрели в никуда. Пухлые губы шевелились в едва слышном бормотании. Всхлипы то и дело вторили ветру на улице. Перед ненастьем ей всегда становилось хуже.
Она была красивейшей из всех, кого он видел. Простое открытое лицо, огромные глаза, доверчивые и искренние, добрая улыбка. Агнежка никогда не злословила. Была чище и лучше всех. Хотя остальные считали ее страшилищем. Даже мать.
Кап-кап-кап – заколотило в крышу.
Кап-кап-кап – в подставленные миски.
Громыхнуло. Отсветы молний пробивались сквозь тусклое окно.
Агнежка затряслась, отчего лавка стала подпрыгивать.
Микаш поставил на стол миску и присел рядом. Положил ладони на голову сестры, посылая волны тягучей безмятежности. Сколько себя помнил, он умел это – чувствовать чужие эмоции, подслушивать мысли, успокаивать драчунов или заставлять людей отвести глаза. Это было столь же естественно, как дышать. Иногда, неосторожным взглядом или жестом, он выдавал, что знает чужие мысли, чего люди пугались. Ему бы хотелось стереть это из их памяти, как мать состирывала пятна с его рубах.
Агнежка медленно расслабилась, задышала глубоко. Взгляд ее сделался более осмысленным.
– Мика, – измученно произнесла она с улыбкой. – Мой Мика прийти.
– Пришел! А сейчас будем есть. – Он зачерпнул полную ложку супа и, немного остудив, поднес ко рту сестры. Но Агнежка замотала головой. – Давай, Одуванчик, ложку за меня, чтобы я был сильным, много работал, и мы пережили зиму.
Она сдалась и открыла рот.
– Ложку за маму, чтобы она не хворала и заботилась о нас. Ложку за тебя, Одуванчик, чтобы ты поправилась, и к тебе посватался самый богатый парень на селе!
– Мика! – хихикнула она.
Он рассмеялся вместе с ней.
– Микаш! Хватит нести вздор! – оборвала их мать. – Поторапливайся. У тебя еще куча работы. Никто ее за тебя не сделает.
– Успею, разве я когда-нибудь не успевал? – отмахнулся он и повернулся к сестре. – Ам, чтобы лихо белоглазое наш дом всегда стороной обходило.
Микаш еще долго корил себя за эти слова, ведь в дверь тут же постучали. Он знал, что это была не ветка. Сердце ухнуло в пятки.
Стук повторился.
– За печь, живо! – велела мать, вытирая руки о передник.
Микаш нехотя оставил Агнежку и спрятался.
Мать открыла дверь, впуская на порог бурю. Гремел гром, завывал ветер, капала вода с потолка. Среди всех этих звуков отчетливо слышалось, как стучала клюка о земляной пол.
– Зачем пожаловали, госпожа? – мать говорила ласково и мягко, будто обращалась к высокородному.
– Искала приют в бурю. Нельзя? – проворчал старческий голос.
– Да ну что вы! Мы так бедны. Боюсь, наше гостеприимство покажется вам очень скудным.