Путанабус. Трилогия
Шрифт:
Так и валяюсь пластом.
Про меня все забыли.
Бросили, как ненужную, сломанную вещь.
Привязали к кровати и… куда я денусь? Можно больше и не обращать на меня внимания.
Правда, приходили еще раз знакомые карги с «птицами» на головах. Кормили бульоном из шланга. Потом какимто пресным мясным муссом с ложечки. И даже компотом – прогресс, однако.
Потом подсунули судно, угостили «уткой», обмыли и отчалили, а я валяйся. Хорошо, хоть простынкой укрыли.
Кстати, как это они тут без мух
Как надоело все это. Когда видения переживал, то жизнь както интереснее тащилась.
И ваще…
Я больной?
Больной! Мало того – тяжелораненый.
А где тогда сиделки? Чтоб книжку почитали, подушку поправили, слово ласковое сказали, лобик потрогали? Или это все в русской традиции осталось? Про Великую Отечественную войну. «Здравствуйте, товарищи, легко и тяжелораненые…»
Ну и порядочки у них тут. Раз за нас платит муниципалитет, так можно и раны через край зашивать?
Уроды!
Мне скучно!
Попробовал сам себя развлекать. Чем? Песнями, естественно. Рукито привязаны… Так что от воспоминаний обводов кормы «Просто Марии» никакого интереса.
Вот и горланю после «Орленка» и «Варяга»:
Или вот еще:
Все это хрипло, с бесподобным одесским акцентом…
А кто оценит?
Кто оценит, когда рядом никого нет вообще!
Одиночка, мля.
Тюремная больничка.
И вижу я только потолок, ну и кубрик этот, крашенный масляной краской зеленой, вижу, если глаза скосить. Двери белые. Вот и вся развлекуха. Кубрик большой, кровать по центру. Театр анатомический. Только зрителей нет.
Когда я уже совсем взвыл от одиночества и дошел до полной кондиции озверения, дверь открылась, и медсестра, которая меня все это время колола, вошла, держа в руке на отлете какуюто розовую хрень. А за ней ввалились в кубрик мои девчата. В полном составе всем автобусом. Но не в саму палату, а толпятся в дверях, будто дальше им путь заказан.
Наверное, никогда я не был так им рад, как сейчас.
Особенно меня умилила, просто до слез, пузатая сетка больших оранжевых апельсинов, которую держала в руках Роза. Как это знаково – понашему, посеверному, где апельсины десятилетиями были в страшном дефиците!
Медсестра, молча улыбаясь, подошла к кровати, чтото там покрутила, где я не вижу, нажала с силой на какойто рычаг, и я вдруг оказался во вполне комфортной позе. Практически сидя, да еще с поддержкой под колени.
Потом она взяла это розовое, что принесла с собой, и стала осторожно прицеплять мне на шею. С такой чашкой пластиковой, в которую укладывают подбородок. В итоге вес головы стал приходиться на плечи, а не на шею. Неприятно гдето, но все лучше, чем вообще пластом с зафиксированной головой.
Все это время девчата тоже молчали, только строили мне рожицы, хихикая под сурдинку, и помахивали ладошками приветливо из дверей, отпихивая друг друга с прохода.
– Все, – сказала медсестра, – теперь вам с этим филадельфийским воротником придется какоето время пожить. Кстати за ним аж в Кадис машину гоняли. И если вы мне обещаете, что не будете резко двигаться, то я развяжу вам руки.
– Все что прикажете, сеньорита, – заверил ее с самыми честными глазами. – Выполню любые инструкции. Филадельфийский воротник лучше, чем испанский сапог.
Шутка юмора не прошла. Ноль реакции.
– Вы можете войти, – сказала медсестра девчатам, развязав меня. – Только больного не теребить и руками не трогать.
Красавицы моментально все оказались рядом, рассредоточившись вокруг кровати. Таня, Дюля, Аля, Буля, Фиса, Инга, Роза, Сажи, Галя… Милые мои…
– Где Наташа? – спросил я их, тревожно переглядывая по их лицам.
– Она тут, в другой палате госпиталя, можно сказать, за стенкой, – поторопилась ответить Ингеборге. – Мы у нее только что были. Ей уже лучше. Она спрашивала про тебя.
Вот так вот. Предел лаконизма. Три фразы – и вся доступная информация в одном пакете. Уметь надо. Особенно женщине.
А то, что Наташка в таком состоянии про меня спрашивала, отдалось теплой волной во всем теле. Приятной такой.
– А тыто сам как себя чувствуешь, мой господин? – интересуется Булька.
– Как выгляжу, так и чувствую, – отвечаю, усмехаясь. – Красавец, да? Мне для полного счастья в жизни только внезапной пластической хирургии носа в полевых условиях и не хватало.
Шутка юмора опять не прошла. Хоть и улыбаются, а взгляды грустные.
– Нос для мужика не главное, – тоном академического эксперта произнесла Альфия и подмигнула, – главное, чтоб член стоял и деньги были.
– Мужик чуть страшнее обезьяны – уже красавец, – добавила Антоненкова, – но мы тебя и таким любим. Даже больше, чем раньше.
– А то, что укатали Сивку крутые горки, мы и так видим, – сокрушенно добавила Анфиса, поправляя на мне махровую простыню и целуя в лоб.
Стоят вокруг, улыбаются широко и радостно, как родному. А может, действительно так чувствуют? Я же чувствую. Родные они мне стали, хотя всего две недели прошло. Всего две недели…
– Да, – соглашаюсь с Фисой, – крутые валлийские горки…
Я успокоил дыхание. Это надо было сделать, так как нетерпение мое стало просто чудовищным.
– Рассказывайте. Все рассказывайте. С самого начала.
– Ну… если с самого начала, то… – протянула Сажи, а потом выпалила: – «В начале было Слово. И Слово было у Бога. И Слово было Бог»…
Новая Земля. Европейский Союз. Город Виго.
22 год, 1 число 6 месяца, суббота, 21:18.