Путешествие на край ночи
Шрифт:
Потом потянулась зима, растянулась на недели и месяцы. Конца не было туманам и дождю.
В больных недостатка не было, но не многие могли или хотели платить. Медицина — неблагоприятная профессия. Когда вас уважают богатые, вы похожи на лакея; когда вас уважают бедные, вы ничем не отличаетесь от вора. Брать за визиты? У них не хватает денег на то, чтобы поесть или сходить в кино; неужели отнимать еще деньги за докторский визит? Да еще в тот момент, когда они теряют сознание. Неудобно. Отпускаешь их, становишься добрым — и тонешь!
Чтобы в январе заплатить за квартиру, я сначала продал буфет. Хочу очистить место, объяснил я соседям, и переделал мою столовую в залу для
Для шику я рассказывал, что с первыми теплыми днями собираюсь купить автомобиль и потому заблаговременно коплю деньги.
Чтобы серьезно заняться медициной, мне главным образом не хватало нахальства. Кода меня провожали до дверей, после того как я дал семье необходимые советы и написал рецепт, я начинал разглагольствовать только для того, чтобы отдалить момент оплаты на несколько минут. Я чувствовал себя проституткой. Клиенты мои были по большей части такие несчастные, такие вонючие, что я всегда спрашивал себя, откуда они возьмут двадцать франков, которые они мне должны, и не убьют ли они меня. Но двадцать франков мне все-таки были очень нужны. Какой стыд! Я никогда не перестану краснеть от этого.
Не то чтобы я кутил или роскошествовал на их пять или десять франков, нет! Ведь большую часть отбирал у них хозяин дома; но это причина неуважительная. Хотелось бы, чтоб это было причиной достаточно уважительной, но это не так. Хозяин дома хуже дерьма. И все тут.
Сколько я себе крови испортил со всем этим, столько бегал под ледяным ливнем, что я сам стал похож на чахоточного! Это было неизбежно. Это именно то, что случается, когда приходится отказываться почти от всяких удовольствий. Иногда я покупал яйца, но главным образом питался сушеной зеленью. Ее надо долго варить. Часами я следил за тем, как она кипит, сидя на кухне после приемных часов. Отсюда передо мной открывалась прекрасная панорама на двор.
Сюда обрушивались, скрипя и отлетая рикошетом, все крики из двадцати домов вокруг, вплоть до писка птичек консьержки, с отчаянием поджидающих весны, которой они никогда не дождутся в клетках, висящих рядом с уборными, со всеми уборными, собранными вместе в глубине полумрака и размахивающими своими разболтанными дверями. Сотни пьяных самцов и самок населяют эти кирпичи и начиняют эхо своими хвастливыми ссорами, неуверенной, разливчатой руганью, особенно после завтраков в субботу. Это наиболее интересный момент семейной жизни. Сначала треплют языком, издеваются друг над другом, потом, нализавшись, папаша замахивается стулом, как топором, а мамаша — кочергой, как саблей. Слабые, берегитесь!.. Удары приплющивают к стене все, что не может защититься и отвечать тем же: детей, собак, кошек. После третьего стакана вина начинает страдать собака: ей со всего маху наступили на лапу. Как она смеет быть голодной в одно время с людьми? Есть чему посмеяться, когда она заползает под кровать и визжит, как будто ей распороли живот! С этого начинается. Ничто так не стимулирует взлохмаченных женщин, как страдания животных, но не всегда ведь под рукой бык. Спор продолжается озлобленный, властный, как бред; ведет его супруга, она бросает самцу серию резких вызовов к борьбе. После — свалка, разбиваемые вещи разваливаются на куски. Грохот падает во двор, эхо кружится в темноте. Дети в ужасе кричат. Они открывают все, что скрыто в папе и маме, криком навлекают на себя громы и молнии.
Я проводил целые дни в ожидании того, что случалось время от времени в конце этих семейных сеансов.
Это происходило в третьем этаже, против моего окна, в доме напротив.
Мне ничего не было видно, но все было слышно.
Всему есть конец. Это не всегда смерть, это часто другое, худшее, особенно для детей.
Эти жильцы как раз жили в том этаже, где полутьма двора начинает светлеть. Когда они были вдвоем, в те дни, когда это случалось, они сначала долго спорили, потом наставало длительное молчание. Надвигалось. Сначала они начинали приставать к девочке, звали ее. Она знала, что будет. Она сейчас же начинала плакать. Судя по голосу, ей могло быть лет десять. После нескольких раз я понял, что они с ней делают.
Сначала они ее привязывали, долго привязывали, как для операции. Это их возбуждало.
— Падаль! — ругался он.
— Ах ты дрянь такая, — прибавляла мать.
— Мы тебя научим уму-разуму! — кричали они вместе и начинали ее упрекать и в том, и в этом, выдумывая.
Должно быть, они ее привязывали к решетке кровати. В это время ребенок попискивал, как мышь, попавшая в мышеловку.
— Нет уж, паршивка, тебе не отвертеться, как ни крутись! — начинала опять мать, и целый поток ругани следовал за этим, как будто она кричала на лошадь. Она была очень возбуждена.
— Мама, молчи, — тихонько отвечала девочка. — Мама, молчи! Бей меня мама, но молчи! Мама!
Ей действительно не удавалось отвертеться, и она получала здоровую взбучку. Я слушал до конца, чтобы убедиться, что происходит именно это, что я не ошибаюсь. Я не мог начать есть бобы, пока это происходило. Я не мог также закрыть окна. Я ни на что не годился. Я ничего не мог сделать. Я сидел и слушал. Тем не менее мне кажется, что у меня прибавлялись силы, чтобы слушать такие вещи, силы, чтобы идти еще дальше, странные силы; в следующий раз я смогу спуститься еще ниже, слушать другие стоны, которых я не слыхал или которые раньше мне было трудно понять, потому что за ними есть еще другие стоны, которых еще не слышали и не поняли.
Они избивали дочь до того, что она больше не могла кричать, она только всхлипывала каждый раз, как вздыхала.
Тогда, в этот момент, я слышал, как мужчина счастливым голосом говорил:
— Поди сюда! Скорее! Иди сюда!
Это он обращался так к матери, и потом дверь с шумом захлопывалась за ними.
Так между ними происходила любовь, объяснила мне консьержка. В кухне, прислонившись к раковине. По-другому у них ничего не выходило.
Я узнал об этом постепенно. Когда я их встречал всех вместе, втроем, все это было незаметно. Они гуляли, как настоящая семья. Отца я часто видел, когда он проходил мимо витрины магазина на углу бульвара Пуанкаре «Обувь для чувствительных ног», где он служил главным приказчиком.
Но по большей части на нашем дворе были одни самые неинтересные гнусности, особенно летом. Летом все очень сильно пахло. Во дворе совсем не было воздуха, только одни запахи. Сильнее всего пахнет цветная капуста. Одна цветная капуста стоит десяти уборных, даже если они полны до краев. Это само собой понятно. Уборная на втором этаже часто портилась. Консьержка из номера 8, тетка Сезанн, приходила тогда со своей длинной ковырялкой. Я следил за тем, как она изворачивалась.
— Если бы я была на вашем месте, я бы шито-крыто помогала женщинам отделываться от беременности. Сколько в этом квартале гулящих женщин, вы просто не поверите! И они бы с удовольствием дали вам заработать, поверьте мне! Это выгоднее, чем лечить каких-то приказчиков от грыжи!.. И потом за это платят наличными.