Путешествие на Тандадрику
Шрифт:
Снова в норе
Успешно переправив друзьям необходимые предметы, Кадрилис почувствовал удовлетворение и одновременно тревогу за себя. Засунув за пазуху клубок так, чтобы при ходьбе нитка разматывалась, заяц осмотрелся. Вот бы найти ещё один опавший лепесток и спрятаться под ним от злобных цветов! Но, увы, ничего похожего вокруг не было. Он остался без защиты, как улитка без раковины, и к нему уже подползал очередной хищник с жадно распахнутыми лепестками. Кадрилису не оставалось ничего, как юркнуть назад, в нору. Здесь он подождёт, пока друзья перережут путы и доберутся до корабля. Только додумаются ли они прикрыться лепестком, поймут
Брошенная лучина лежала на обломке кирпича и понемножку тлела. Ладно, зажигать новую он не будет, посидит в темноте. Главное — это почувствовать, когда дёрнется нитка и начнёт разматываться клубок в потайном кармашке. «Дружище Кутас, — мысленно обратился он к щенку, — хоть бы тебе пришло в голову привязать конец нитки к кораблю! Иначе мне конец, конец!»
Затея Кадрилиса была рискованной, хотя в принципе неглупой: если друзья смогут прокрасться на корабль и тот взлетит, они поднимут на нитке и его, а в прочности нитки заяц нисколечко не сомневался. Если бы он мог помочь игрушкам! Но ему оставалось лишь сидеть в норе и ждать, ждать, ждать…
Заяц почувствовал, что очень устал, у него даже лапы не успели просохнуть после плавания. Он привалился спиной к стене, чтобы хоть немножко передохнуть. Таинственная темнота подземелья и несмолкаемое тиканье больше не пугали его. Ведь ничего не случилось, даже когда он бродил с лучиной, а уж без света его тем более не заметят.
Кадрилис свесил голову на грудь, закрыл глаза, снова открыл… Что это? Из глубины норы лучился свет — безжизненный, серебристо-голубоватый. Тиканье становилось всё громче и громче, будто приближались невидимые часы. Заяц вскочил, чтобы убежать, да вовремя вспомнил про хищные цветы и преодолел порыв — остался сидеть под стеной. Пока ничего страшного — просто свет и тиканье. Его даже любопытство разобрало: чутко навострив ухо и покручивая половинку уса, он стал приближаться к источнику света, а следом тянулась нитка — единственное, что связывало его с друзьями.
Заяц шёл, спотыкаясь о куски кирпичей и обломки досок, вытянув перед собой лапы. Вот уже кое-что можно разглядеть: с потолка свисают то ли сосульки, то ли хрустальные трубы, испускающие свет и тиканье.
— Ты кто? — раздался суровый голос.
«Вот те раз! — не поверил своему уху Кадрилис. — Говорящие трубы?!»
— Спрашиваю: ты кто? — громче повторил голос.
— Я, что ли?
— Ты, ты!
— Я… я тут всего лишь от цветов спрятался.
— Спрятался от цветов… спрятался от цветов… от цветов… — хором повторили за ним писклявые голоса.
— Хорошо, — похвалил суровый голос. — Что у тебя есть?
— У меня? — растерялся заяц. — У меня есть одно ухо… пол-уса… моточек ниток. — Он прижал лапой кармашек с сокровищами: только бы не отобрали!
— Ниток… ниток… — вторили голоса.
— Как тебя звать? — продолжал допытываться голос.
«Если скажу, что Кадрилис — устаревший танец, то-то будет смеху!» — задумался заяц и ответил:
— Меня Горячая Голова зовут.
— Горячая Голова… Горячая Голова… — повторили голоса.
«Ну и брякнул — вот уж точно Горячая Голова!» — расстроился заяц, но слово назад не воротишь.
— Начали! — приказал суровый голос.
Раздалось пыхтение, как будто приближался паровоз, и появилась плита с чайником, из которого с шумом вырывался пар!
— Вот… тебе!.. — всплеснул лапами Кадрилис.
— Горячая Голова не подходит, — сообщил вдруг суровый голос, и всё исчезло. — Говори правду:
— Кадрилис, — признался заяц.
— Начали! — раздался приказ.
Кадрилис уже разобрался, что голос доносился из самой большой «сосульки», и заметил, что сквозь её хрустальную поверхность проступала какая-то фигура.
Мрачные стены подземелья расступились, потолок ушёл вверх, вдоль стен расположились бронзовые канделябры с горящими свечами, отблески которых отразились в узорчатом паркете, и в зале выстроились несколько десятков пар танцоров. Они смотрели на балкон, где размещался оркестр. Вот дирижёр вскинул руки, зазвучала весёлая музыка, и пары пустились в пляс. Они то сходились, то расходились, то кружились; дамы грациозно взмахивали руками и улыбались кавалерам. Одна из дам послала Кадрилису воздушный поцелуй, ведь он сам тоже танцевал, обутый в блестящие лакированные ботинки, одетый во фрак и сорочку с кружевами, — танцевал так, будто всю жизнь только и отплясывал кадриль! «Трубки морёные!» — сказал бы Твинас, увидев, как Кадрилис ловко берёт даму за руку в перчатке и кружит в танце. «Трубки морёные!» — повторил бы Твинас, узнав в этой даме с опущенными ресницами, гордо поднятой головой и букетиком незабудок у выреза бального платья Эйнору.
— Эйнора, ты ли это? — удивлённо спросил Кадрилис.
— Эйнора, ты ли это? — спросили все до единого кавалеры у своих дам.
Только сейчас Кадрилис заметил, что все танцующие дамы на одно лицо — все они Эйноры. А все кавалеры — его отображение, и у всех, как и у него, на лацкане фрака пристёгнуто по белой гвоздике. А вокруг благоухало море цветов: они стояли в вазах вдоль стен, спускались длинными гирляндами с потолка, красовались на платьях и фраках.
Кадрилис дёрнул себя за половинку уса — и все кавалеры сделали то же самое; Эйнора подтянула единственную перчатку — и все дамы повторили движение. Но самое интересное, что Кадрилис перестал удивляться, как будто всё шло, как надо. И когда он, бросив случайный взгляд на балкон, заметил пустой болтающийся рукав дирижёра, увидел его тёмные очки и узнал Менеса, тоже воспринял это как должное. Танцевать, танцевать, только танцевать! Он совершенно не чувствовал усталости, скорее наоборот: чем дольше танцевал, тем больше прибавлялось сил, тем в более радостное настроение он приходил.
— Кадрилис, — послышался в разгар танца тот же строгий голос, правда уже более приветливый, — Кадрилис, а не хотел бы ты навсегда остаться здесь и всё время танцевать?
— Танцевать… танцевать… танцевать… — повторяли писклявые голоса. — Танцевать и ждать, когда мы снова станем властелинами цветов… Властелинами… властелинами… властелинами…
Кадрилис невольно бросил взгляд на белую гвоздику у себя на лацкане.
— О, как мне больно! — вдруг услышал он шёпот белых лепестков.
— Ты поможешь нам снова одолеть цветы! Сами мы пока не можем пошевелиться, ещё не пробил наш час, — продолжал тем временем голос.
Оглушительно затикали часы; вот они, над камином, — старинные, позолоченные, с двумя ангелочками над циферблатом.
— А ты свободен… ты способен стать непобедимым, ведь ты разгадал тайну лепестка… — слышался голос.
— Да, — горделиво выпятил грудь Кадрилис, — я разгадал тайну лепестка! Сам!
— Сам… сам… сам… — вторили голоса.
— Не могу больше, уж очень больно, — тихонько шептала приколотая к лацкану гвоздичка голосом Кутаса, а один белый лепесток поник, как щенячье ухо.