Путешествие на тот свет, или Повесть о великом хаджже
Шрифт:
К концу этого неофициального допроса, настроение обоих братьев переменилось. Пожелав мне доброго пути, они выразили сожаление, что я не располагаю временем побывать у них в гостях. В их тоне мне послышалось извинение.
Ишан Ахмад Султан, вернувшись во двор аэропорта, еще раз обнялся со всеми на прощание и затем, подойдя ко мне, взял мои руки в свои и сказал:
– Ну вот, дорогой, теперь вы вернетесь на родину, Передайте привет всем землякам, которые меня еще помнят.
Я кивнул.
– Не обессудьте за мои рассказы, - повторил он уже однажды высказанную в Медине просьбу.
– Чтобы гости не скучали, я хотел занять их своими приключениями.
– Вы очень гостеприимны.
На мгновение что-то блеснуло в глазах ишана, щека у него дернулась, но, изобразив на лице детскую радость, он сказал:
– Какое уж там гостеприимство, к сожалению, я был сильно занят…
– Что вы, что вы!
– запротестовал я.
– Вы оказали нам верх гостеприимства.
Ишан отпустил мою руку и, обратившись к остальным, еще раз пожелал доброго пути и прочитал молитву. Через полчаса объявили посадку в самолет.
Лисье коварство ишана обидело меня. Что плохого я ему сделал? Ему и его Аравии? Неужели мой грех в том, что я не брею головы? Или ему не понравилось, что я не стал, подобно другим, славословить святость мечетей Мекки и Медины? Но ведь, если подумать, должен же врач чем-то отличаться от почтенных кори?! Если бы я не сопровождал их, разве сидел бы сейчас так спокойно, мирно подремывая, мулла Нариман и восьмидесятивосьмилетний кори Мушарраф, который, заболев животом в святой долине Мина, чуть не оставил там свои старые кости…
Моя седина
И снова нас встречали работники нашего посольства. Они отвезли нас и разместили на пароходе-отеле, который по-прежнему стоял, прижавшись к берегу Нила. Я занял свою прежнюю каюту вместе с Исрафилом. За три недели я впервые побрился в нормальных условиях, перед настоящим большим зеркалом, над сносным умывальником. Посмотрев в зеркало, я не узнал себя. Цвет лица у меня был такой, будто я только что перенес длительную болезнь. Волосы на висках поседели.
Исрафил подошел и остановился сбоку. Он был в чистой одежде и повязал голову белой чалмой, купленной в Аравии.
– Я это заметил уже давно, -сказал он, кивая на мою шевелюру.
– Но что толку было говорить тебе? Не тужи, брат, - ласково прибавил Исрафил.
– Однажды во время войны я также вдруг поседел. А спустя несколько лет седина исчезла.
– А разве ты участвовал в войне?
– Да, - сказал он и, словно устыдившись чего-то, наклонил голову и тихо произнес: - От начала до конца, от Курска до Вены. Награжден орденом и четырьмя медалями… Ну, мне пора, - сказал он и вышел.
Я проводил его на улицу. Вместе с Кори-ака, Тимуржаном, четырьмя старыми кори и Тешабоем он уселся в микроавтобус посольства и уехал на прием к главному кадию Республики Судан.
…Вечером, поднявшись на верхнюю палубу, я вновь принялся разглядывать огни, мерцающие вдоль берегов Нила, и отражения, колеблющиеся в воде.
Завтра вылетаем в Каир и пять дней проведем там. Мечта увидеть Каир, великие пирамиды фараонов древнего Египта живет у меня в сердце со школьных лет. Но как было бы хорошо, если бы мы осмотрели их за два дня и скорей вернулись на родину!
Алланазар-кори тоже поднялся на верхнюю палубу.
– Дохтур-джан, можно присесть рядом с вами?
– Пожалуйста, кори, места много, всем хватит, - ответил я.
С тех пор как колеса самолета оторвались от земли Саудовской Аравии, я вижу со стороны своих спутников самое предупредительное отношение, как это было в Москве, в гостинице у выставки. Теперь они снова с готовностью отвечают на мои вопросы, то и дело повторяя «спасибо, дохтур-джан», «не беспокойтесь, дохтур-джан». Чемоданчик с медикаментами, который стал совсем легоньким, молодые кори несут, не ожидая, чтобы кто-нибудь из старших велел им это сделать. Перемена отношения до того явная, что меня иногда разбирает смех.
Когда мы приземлились на аэродроме Хартума, я увидел в группе встречавших нас сотрудников посольства стоявшего в сторонке человека, который с добродушным любопытством наблюдал новоявленных хаджи. В своих чалмах и халатах на фоне современного лайнера они выглядели презабавно. В одной руке человек держал черный квадратный микрофончик, а через плечо у него висели звукозаписывающий и фотографический аппараты. Я догадался, что это корреспондент одной из центральных газет. Я подошел к нему, поздоровался и попросил рассказать о новостях с родины.
– Вы давно путешествуете?
– в свою очередь спросил он вместо ответа.
– Три недели и один день.
– Ну, если так, то расскажу, - согласился он. Поблагодарив его за рассказ, я присоединился к своей группе. Махсум-Жевака со вздохом произнес:
– Счастливчик вы, дохтур-джан, хорошо знаете русский язык. Вот и сейчас поговорили с этим человеком, узнали, как дома дела.
У меня в ушах будто звенел его окрик: «По-урусски не разговаривать! Не знаешь, что это язык неверных?!»
За время поездки я научился держать себя в руках и не давать разгораться пламени гнева. И сейчас это выручило меня.
– У кавказцев, - сказал я, - есть поговорка, мулла-ака. Она гласит, что если жизнь даст человеку крылья, пусть даст орлиные крылья; если судьба уготовит смерть, пусть это будет смерть героя; если подарит друга, пусть будет верный друг; а если встретится враг, пусть будет честный враг. Как вам нравится эта поговорка?
– Неплохая.
– Если неплохая, то завяжите узелок на память, может, пригодится.