Путешествие в Агарту
Шрифт:
Меня охватывает огромная радость, когда вывожу в дневнике это название, пока отдыхают наши мулы. Я сумел добраться до места встречи по самой трудной дороге из всех, какие изучили мои коллеги из «Немецкого Аненэрбе». Мне приятно это сознавать. Теперь только лама Гомчен Ринпоче сможет сказать мне, возможен ли путь в Агарту. Я чувствую, что заключил чудовищное пари, требующее отваги и безрассудства. Как и все выходящее за рамки обыденности, мой удивительный путь идет по лезвию ножа, отделяющему возвышенное от смешного.
Эти степи неописуемо пустынны. Мне вспоминаются слова Гурджиева, который словно насмехался над нетерпеливыми искателями и оккультистами-любителями: «Если тебе кажется, что пустыня закончилась, значит, она только начинается… Терпение и еще раз терпение! Когда кажется, что худшее уже позади, надо знать, что ты преодолел лишь половину пути…»
Глава V
Из Тателанга в монастырь Танцующих
Монастырь высится как последний бастион, противостоящий пустыне Такла-Макан. «Это самое заброшенное место на Земле», – как писал Свен Хединен в своем докладе.
Мы покидаем караванный путь, ведущий в Лопу-чуань, и через день добираемся до последнего перевала на границе долины.
Меня охватывает чувство, которое испытывает игрок, делая самую большую ставку в своей жизни. Вот место, где Аненэрбе может войти в контакт с ламами. Если этого не произойдет, придется воспользоваться альтернативным планом.
Молодой монах, встретивший нас во дворе у входа, приветствует меня поклоном. Он дал несколько Указаний китайцам, а потом сказал мне:
– Ты тот путник с Запада, которого мы ждем… – Я не понял, утверждение это или вопрос.
Я пошел за ним, не расставаясь со своей основной поклажей. Он провел меня в огромный каменный зал, выходивший окнами на широкий и хорошо освещенный внутренний двор.
Монахи-прислужники двенадцати-четырнадцати лет принесли мне козьего творога и сладкую лепешку цампу. Входя и выходя, они в знак уважения приветствовали меня, высовывая язык и склоняя голову.
В этом монастыре много светлых помещений. Он выстроен из крепкого камня. Здесь все кажется более веселым, чем в мрачном Тибете, оставшемся за моей спиной.
Через два часа (я едва успел помыться чуть теплой водой из печки) за мной пришли. Меня провели к монаху-управляющему, которого они называют преподобным Цзы Линь.
Я церемонно поздоровался и, как положено, преподнес ему белый платок. Я выпил чашку чаю, то был китайский чай, без отвратительных островков жира, как в Тибете.
Поблагодарив за гостеприимство, не упоминая о предыдущих контактах и ничего не рассказывая о себе, я ограничился тем, что сказал, что ожидаю знака от Гомчена Ринпоче.
Лама низко поклонился, как всегда при упоминании какого-либо тулку или представителя высшей духовной иерархии буддизма.
– Просветленный сумеет подать тебе сигнал, – едва слышно прошептал Цзы Линь, уклончиво и словно желая показать, что никаких объяснений больше не последует.
Справа от нас располагалась богатая библиотека. Некоторые книги были на европейских языках.
Видя мой интерес, Цзы Линь сказал не без иронии на чистом немецком языке:
– Может быть, мистер Вуд понимает по-немецки… Было время – кажется, в другой жизни, – когда я учился в Германии. А еще в Швейцарии и в Англии…
Среди многочисленных книг и рукописей была любопытная карта, нарисованная на покрытой лаком доске. Она была выполнена в проекционной системе, явно не имеющей ничего общего с системой Меркатора. От центральной точки (видимо, какое-то место в Азии) расходились к краям страны и континенты, Индия, Аравия. Европа казалась лоскутком, распластанным в правом верхнем углу картины.
Я не сомневался, что это была одна из тех странных карт, подобные которым наши агенты получили от Гурджиева. Это были карты, где реальная география корректируется переносом философских, религиозных и других ценностей. Иногда в них допускается искажение топографии символами.
– Ваши страны сейчас переживают худший момент войны. Горят города. Смерть, голод… – сказал Цзы Линь.
Я кивнул. Я чувствовал себя ужасающе неловко, как ребенок, застигнутый за какой-то шалостью. Что я мог объяснить ему в этой атмосфере покоя и уединения? Я впервые ощутил себя представителем легкомысленного, поверхностного мира. Скандального, шумного,по сравнению со спокойствием, царящим в этом монастыре на границе лунной пустыни, вселенского молчания Такла-Макана.
Тогда-то лама и произнес, как бы между прочим:
– Ваше имя, или хотя бы ваше официальное имя… Оно меня заинтриговало.
– Мое имя?
– Да. Роберт Вуд… Много лет назад здесь побывал человек с таким именем. Археолог.
– Вы уверены? Когда это было?
– Очень давно. Кажется, в год петуха… Меня здесь тогда, конечно, не было… Но в книге управляющего сохранилась запись.
Я почувствовал, что все невероятно запутывается. Неужели наши агенты, полагая, будто им все известно о Роберте Вуде, не знали о такой важной его поездке по району, который находится в центре наших тайных интересов? Тот ли это самый Роберт Вуд? Фамилия не самая редкая. Но мысль о возможном совпадении тревожила меня не меньше. Цзы Линь наблюдал за мной:
– Кажется, этот человек был археологом. Говорят, как вспоминают некоторые старые монахи, он искал следы ессеев…
Я вместе с молодым монахом хожу по монастырю. Он представляет собой вереницу двориков и больших кубических зданий из известняка. Их белизна радует глаз. Красные черепичные крыши с закруглениями, как у пагод. Это мир труда и медитации, в отличие от тибетского, с его демонами и тантрической магией.
Одно из зданий служит мастерской для переписывания священных текстов. Монахи работают в зале, пропахшем чернилами и самодельной бумагой, ее делают в бочках, а потом растительную массу раскатывают валиками.