Путешествие в Элевсин
Шрифт:
Это была настоящая зеленая анимация. С левой стороны бульвара росли мужские фигуры, а с правой – женские. Нагибаясь друг к другу, они соприкасались над нашими головами.
– Ничего не узнаете? – спросила рыба.
– Ага, – сказал я. – Парень с топором слева – Раскольников, а справа старушка… Ну да. А теперь Раскольников уже старый, а старушка… Она теперь совсем маленькая. И у Раскольникова не топор, а сачок… Почему?
– Потому что это уже не Раскольников, – ответила рыба. – Это Гумберт Гумберт. Можно соединить эти два романа в один, осмыслив «Лолиту» как сиквел «Преступления и Наказания». Старуха умирает и возрождается. Ее роль формально другая, но за внешней мишурой видны те же безжалостные челюсти
– Что именно?
– Объективирует для своего наслаждения. Просто оно в одном случае духовное, а в другом плотское, и технология объективации различается. Но Гумберт – это состарившийся Раскольников. Он со старухой как бы в противофазе…
– Да, – сказал я, разглядывая зеленые фигуры. – Тут довольно понятно показано… Я не помню, кто этот Гумберт, но можно догадаться, что за фрукт. Вы, может быть, прикрыли бы это…
– Никогда. Все дело именно в предельной обыденности зла. И даже, если угодно, в известном его обаянии… Вот представьте – ограбление удалось, Раскольников выехал в свободный мир, легализовал средства и дал волю фантазии. И тут-то его встречает возродившаяся нимфеткой старушенция. Если соединить два текста в один, станет видна механика патриархального насилия целиком… Пока ты юная, тебя преступно растлевают, а когда старая, убивают топором, и так из жизни в жизнь… Причем, обратите внимание, фальшивая папиросница, то есть, если буквально, влагалище для папирос, подносимое Раскольниковым старухе – это и есть то самое нежное розовое устьице, о котором он грезит в качестве Гумберта. Таков мизогинический символ якобы исходящего от женщины великого обмана, хотя обманывает – причем во всех смыслах – как раз сам мужчина со своей размокшей в унитазе папироской. Фрейд немедленно увидел бы в одном влагалище указание на второе, а во втором на первое, символический язык здесь несомненен… Я уже не говорю о том, что сначала Раскольников заложил у старухи часы, только подумайте… Время и кровь.
– Да, – сказал я, глядя на кусты, – время и кровь…
– Я сейчас готовлю лекцию для мобилизованных улан-баторов, – продолжала рыба. – Может, им будет легче, если они пройдут через искупление сознательно…
– Кто вам водоросли стрижет? – спросил я, решив сменить тему.
– Никто не стрижет, – ответила рыба. – Так оплотняются мыслеформы. Я вижу то, о чем подсознательно думаю. А увиденное в свою очередь наводит на новые мысли… Я не утверждаю, что очередной роман вашего алгоритма будет о Раскольникове и Лолите. Или о старухе и Гумберте. Я просто размышляю вместе с вами над разметкой.
– Подождите, – сказал я. – Речь идет не о романе. Алгоритм литературный, да. Но сейчас он занимается не литературой, а общим целеполаганием. Ставит, так сказать, задачи. Ведет за собой. Каких неприятностей можно ожидать?
Изощренные зеленые непристойности по краям проплывада стали увядать, и вокруг опять залохматилась морская капуста.
В этот раз рыба думала долго.
– Сложный вопрос? – спросил я. – Нужно больше информации?
– Нет, – сказала она. – Литература есть отражение национального духа, а дух целостен и неделим. Он полностью выражает себя в каждом великом творении национальной культуры. В «Преступлении и Наказании» есть все, что нам нужно. Этого примера хватит.
– Одного примера? – удивился я. – Разве можно строить такой важный анализ на одной книге?
– Вы слышали про сеть Индры?
– Нет. Что это?
– Индийская легенда. У бога Индры была сеть с жемчужинами в ячейках. В каждой жемчужине отражалась вся остальная сеть и все прочие ее жемчужины. Стоило внимательно разглядеть одну – любую – и сеть становилась видна вся. Вы сами видели – в «Преступлении
– Хорошо, – сказал я. – Давайте тогда рассечем.
– Если вы читали «Преступление и Наказание», – начала рыба, – вы помните, что перед героем стоят две задачи – отмыть кровь и осчастливить человечество. Но дело не в этой двойственности per se. Такая же проблематика характерна для многих других европейских культур. Сложность в том, что в нашем случае это обратная двойственность.
– То есть?
– Русская душа сначала хочет сделать второе и только потом – первое.
– А! – сказал я.
– Да. Главная черта нашей психеи – закомплексованный максимализм. Русская душа провозглашает, что сначала отведет всех к недосягаемым вершинам счастья и лишь затем отмоет кровушку и все отмолит.
Я не смотрел на кусты по краям, но мои рыбьи глаза видели все. Мне показалось, что я различаю стоящего на коленях крепыша то ли с топором, то ли с балалайкой в руках.
– И даже не факт, что понадобится мыться и молиться, – продолжала рыба, – ибо наши дары человечеству будут столь велики, что на их фоне какие-то там брызги сделаются незаметными. Но проходит век за веком, накрывается проект за проектом, а даров не видать. Зато брызг все больше и больше, и это, между нами говоря, уже не брызги, а целые лужи.
– А почему накрываются проекты?
– Да именно из-за обратного целеполагания. Сначала в рай, а потом очищение. Но в рай, знаете ли, нельзя войти в кровавых калошах – он сразу станет адом. Рай начинается именно с душа. Об этом, кстати, и Гоголь – помните «Мертвые души»? Пока идет битва за урожай, или что там еще, проблема не слишком заметна. Но нормализация, либерализация и гуманизация для нашей парадигмы ужасны. Оттепель же вообще смертельна.
– Почему? – спросил я.
– Россия имеет такую фактуру, структуру, брахматуру, называйте как хотите, что может нормально существовать только в подмороженном виде. Как мамонтенок из прошлого. Когда холодно, лужи становятся льдом, кровавые калоши – коньками, вокруг возникает снежная сказка, а слова, вылетев изо рта, тут же замерзают и падают на мостовую, не долетев до городового. Благодать. Наши скрепы сделаны из льда. Пока холодно, жить и даже размножаться можно. Но как только случается оттепель, скрепы тают и начинается кровавый хаос. У некоторых народов избушка лубяная, а у нас ледяная. И лучше не уточнять, из чего этот лед.
Я увидел краем глаза зеленую избушку на чем-то вроде курьих ножек. Она нерешительно топталась на месте.
– Подождите-подождите. Раскольников жил в ледяной избушке? Или старуха?
– Ой, ну вы придира. Забудьте избушку, это просто такой образ. Пока Раскольников бегает по процентщицам, проблем нет. Но если он придет на концерт и сядет в первый ряд, то с топора натечет на пол, проступят бурые пятна на штанах, дамы вокруг станут падать в обморок и так далее. Культурно отдохнуть не удастся. Проблемы начнутся именно при нормализации.
– Но она рано или поздно происходит.
– Нет. Это не нормализация. Случается то, что я называю фазовым перегибом с защелкой.
– Это как?
– Сначала мы собираемся прийти в рай через кровь. А потом выясняется, что нужно постоянно проливать кровь, ссылаясь на грядущий рай, ибо только в этой точке ситуация обретает стабильность. И хоть такая стабильность инфернальна, зато само инферно весьма устойчиво и дает до девяноста процентов отката. Вот это и есть наша избушка.