Путешествие в Элевсин
Шрифт:
Ко мне приближалось неровное, изрезанное трещинами и озаренное светящимися водорослями дно.
В одной из его впадин мигнул яркий голубой огонек, погас, мигнул опять – и я понял, что сигналят мне. Я направился к огоньку, нырнул в расщелину, заросшую морской капустой, и мне навстречу выплыла рыба самого удивительного вида.
Это, скорее, была большая багровая медуза с телом из нескольких юбчатых колоколов – а над ними торчал похожий на женский торс выступ, кончающийся человеческой головой, вполне миловидной.
Рук у торса не было. Вернее,
– Здравствуйте, – сказала рыба.
Она говорила совсем как человек, несмотря на то, что вокруг была вода. Во всяком случае, ее губы двигались. Пузырьков возле них я не видел. Как выразился когда-то великий Шарабан-Мухлюев, симуляция – это искусство достаточного.
– Здравствуйте, – ответил я.
Оказалось, что говорить могу и я – тоже без всяких пузырьков. Рыба молчала, внимательно меня разглядывая. Мне захотелось нарушить тишину.
– Вы подаете сигналы этим огоньком? – спросил я.
– Иногда, – сказала рыба. – Это мой уд. Я плыву к нему, чтобы не заблудиться.
– А как вы решаете, где именно его поместить?
– Ах, – ответила она, – как будто у нас есть выбор, мой мальчик…
– А почему это именно уд, а не удочка?
Задав вопрос, я испугался, что случайно задену чужую идентичность. Но рыба только улыбнулась.
– Он напоминает об ужасной ошибке, которую я совершила. Как вы полагаете, почему я живу на такой глубине одна?
– Почему?
– Я удалилась от людей, когда стала токсичной.
– А что случилось? Если это не слишком…
– Нет, ничего, – ответила рыба. – Прошло много лет, и боль утихла. Видите ли, как-то я обвинила одного бумагомараку в мизогинии. Я часто так делала, если было не очень понятно, о чем книга – потому что это тоже мизогиния, когда специально так пишут…
– И?
– Он попросил определить термин. Я сказала, что это презрение и ненависть к женщине…
Рыба замолчала.
– Он, наверно, спросил, к какой именно женщине? – предположил я.
– Нет. Он попросил объяснить, что такое женщина. Я не поняла коварства. Вот, думаю, дурак. Начала отвечать и впала в трансофобию. А это по тем временам считалось даже хуже мизогинии – сразу кирдык всей репутации.
Была полифоничной, а стала токсичной. Мой уд напоминает об ошибке – это мой способ попросить прощения у транс-людей, которым я причинила боль.
– Неужели вы покинули мир из-за такой малости?
– Нет, – сказала рыба. – Со временем я бы избыла токсичность. Но изменилась общая ситуация на суше.
– О чем вы?
– Видите ли… Мы думали, что будем посылать полезные сигналы мировому добру. А на нас начали строчить тупые доносы провинциальному злу. Ну вот буквально за мнения и мемчики. Прямо дышать опасно стало.
Рыба опять замолчала. Я подумал, что расспрашивать дальше невежливо, но все же не удержался:
– И что случилось?
– Батюшка меня спрашивает: «не судите, да не судимы будете» – о чем это? И сам же отвечает: не изрекай суждений и не будет у тебя судимостей. Серафим Саровский ясно заповедал: «молчанием же большие грехи побеждаются». Пусть, говорит, в говно те ныряют, кто с этого живет. Уж на что они знают, где там красные линии, где зеленые, а где голубые, и все равно косяками тонут. А тебя, дочь моя, муж кормит. Он тебе, глядишь, и банку оплатит, если под монастырь его не подведешь. Занырни, говорит, под корягу поглубже и претерпевай… Банки я в итоге дождалась. А вот выныривать стало некуда.
Она казалась трогательной и по-своему симпатичной. Хотелось сказать ей что-то ободряющее, но неловкие слова могли ее обидеть – обычный риск при работе со сложными идентичностями. Я такого не хотел, поэтому лучше было перейти к делу.
– Вы в курсе, о чем я хочу поговорить?
– Да, – ответила рыба. – У вас есть литературный алгоритм, натренированный на «Преступлении и Наказании».
– Именно, – сказал я. – Ну и вообще на русском каноне.
– Но в высшем приоритете были Достоевский и Набоков, верно? А потом уже все остальное. Разметку я изучила. Карбоновый заквас. Странно, но объяснимо.
– Простите, о чем вы сейчас?
– Мне, если так понятнее, показали схему, по которой его тренировали. Шкалу приоритетов.
– Очень хорошо, если вы уже изучили вопрос, – сказал я. – Вы представляет, чего от него ждать?
– Как чего, – ответила рыба. – Очередного опуса.
– Какого именно?
– Тут можно только догадываться. Следуйте за мной, я покажу вам свой проплывад…
Она перекинула свое удилище так, что огонек оказался далеко перед ней – и поплыла к нему, содрогаясь юбчатыми колоколами. Выглядело это весьма изящно – как будто перехваченная корсетом дама в багровом платье вальсировала на старинном балу, и ее шелка переливались в сиянии свечных люстр.
Я последовал за ней.
Мы проплыли ржавые ворота с полукруглой кованой надписью (она слишком заросла морской капустой, чтобы ее можно было прочесть) и устремились в загадочную полутьму.
Расщелина, по которой мы плыли, постепенно потеряла свою лохматую неухоженность и превратилась в подобие бульвара. Заросли водорослей теперь напоминали о земных аллеях. В них горели флюоресцирующие звезды, и в праздничных разноцветных огнях чудилось что-то новогоднее.
Чем дальше мы уплывали, тем замысловатее становились морские кусты. Я узнавал в зеленых конусах, цилиндрах и сферах подобия человеческих фигур. Они делались все детальнее – и скоро я уже не мог оторвать взгляда от этих зеленых изваяний, колышущихся на подводном сквозняке.