Путешествие в молодость, или Время красной морошки
Шрифт:
На пороге стоял Владик Леонтьев, директор улакской школы, когда-то сидевший со мной за одной партой. А с ним рядом — мой, то есть наш, первый учитель, старый Татро.
Мы молча обнялись и вошли внутрь школы.
У каждого хорошо знакомого здания есть свой, свойственный ему, запоминающийся запах. Такой запах был и у старой улакской школы, рубленной из толстых, аккуратно оструганных бревен, плотно пригнанных друг к другу. Вход был через небольшой тамбур и кухню с плитой, в плиту вмазан чугунный котел. Зимой в нем таял плотный снег или же лед, принесенный с замерзших окрестных ручьев. На переменах ребятишки по очереди пили из этого котла студеную до ломоты в зубах воду.
Ничего не изменилось. Та же тесная учительская с продавленным диваном, на котором лежала приготовленная для меня постель с одеялом явно интернатского происхождения.
Потом мы пили чай, заедая его сушеной рыбой, выловленной старым Татро.
Старик вспоминал наши школьные проделки и посмеивался в свои редкие и тугие, как у моржа, усы.
— Вот не думал никогда, что ты, Владик, станешь директором школы, а ты, — кивнул он мне, — пишущим человеком. Жизнь очень удивительна!
По случаю приезда большого начальства в Улаке царило небывалое оживление. Гости обходили дома, яранги, наведались в косторезную мастерскую, детский сад, пекарню, старый интернат…
После обеда гостей ждали в школе. Владик встретил их в меру приветливо, с большим достоинством.
Мы с Тамарой, женой Леонтьева, и Татро остались в квартире допивать чай.
Но наше спокойное чаепитие было прервано посыльным от Яковлева.
Гости и хозяин стояли в самом большом классе и казались сильно возбужденными. Видно, только что о чем-то спорили и еще не остыли. Валютин вытирал лицо платком, а Владик нервно теребил в руках школьную тетрадку.
— Значит, вас считают самым большим националистом среди чукчей? — спросил Яковлев Леонтьева, видимо, этим вводя меня в предмет спора.
— Даже доносы на меня пишут, — улыбнулся Владик.
— Ну, насчет этого вы поосторожнее, — строго произнес Валютин.
— Как же так, оказалось, что русского человека считают большим чукчей, нежели местных? — спросил Яковлев.
— Но при чем тут национализм? — как-то надрывно выпалил Владик. — Обыкновенное человеческое сочувствие и понимание людей. Чтобы сохранить самобытность народа, всего-навсего нужно развивать и поддерживать привычный местным образ жизни и язык. Любовь к родному делу надо прививать со школьных лет… Вот почему у нас свой вельбот…
— Есть же распоряжение областного отдела народного образования, чтобы школьники не занимались опасным для них делом, — заметил Валютин официальным, сухим тоном.
— Это ведет к ликвидации преемственности, — возразил Леонтьев. — Откуда молодой человек будет знать жизнь, способ добывания пищи? Что же ему, вечно пребывать в интернате на государственный счет?
— А вы против интернатов? — сузив глаза, спросил Валютин.
— Если честно, то да, — жестко и даже немного грубовато ответил Леонтьев.
Видимо, это был давний спор между председателем районного Совета и директором уланской школы.
— Если бы в интернате продолжалось обучение отцовскому ремеслу, я был бы не против, — сказал Леонтьев, на этот раз обращаясь к Яковлеву. — Но именно в интернате от чукчи и эскимоса к его возмужанию ничего настоящего не остается…
— Ну, вы перегибаете, — угрожающе произнес Валютин. — Именно в вашей школе учились знаменитые на всю Чукотку люди — летчики Тымнэтагин и Елков, художник Выквол, отсюда вышел крупный государственный деятель Отке. И вот еще пример, — Валютин кивнул в мою сторону. — Почему вы не хотите, чтобы чукчи и эскимосы были радистами, учителями, летчиками? Вы что же, норовите оставить их на уровне первобытнообщинного строя?
Леонтьев вздохнул.
— Мне трудно с вами спорить, — устало сказал он и тихо добавил: — Но человек прежде всего должен быть человеком, помнящим, откуда он родом, кто он, а потом все остальное…
Яковлев внимательно прислушивался к спору.
— Вам придется сдать вельбот совхозу, чтобы не подвергать смертельной опасности школьников, — сказал Валютин.
— И вообще надо разобраться, каким образом вы, Леонтьев, оказались владельцем вельбота? — подал угрожающе голос кто-то из свиты.
— Я подобрал его на берегу, — ответил Леонтьев, — Он был давно списан и гнил.
Похоже, разговор снова стал накаляться, но тут Яковлев вдруг решительно заявил:
— А по-моему, товарищ Леонтьев прав. Как ни странно, товарищи, он кругом нрав. Человек не станет настоящим человеком, если он не рисковал, рос в тепличной обстановке. Так воспитывать здешнюю молодежь нельзя. Мы совершим непоправимую ошибку, возможно даже, угробим целый народ… Хорошо, что в школе есть вельбот. Надо, чтобы во всех национальных школах были вельботы, байдары, оленьи упряжки, собаки — словом, все, чем живет настоящий человек Севера. Конечно, неплохо, когда кто-то становится летчиком или писателем… Но о чем поведает нам писатель, если вдруг все в Улаке станут учителями, инженерами, капитанами? Кто их будет одевать, кормить, строить жилье?
Удивительно сотворен служащий человек! Ведь только что все, сопровождающие начальство, были настроены если не откровенно враждебно, то во всяком случае довольно недружелюбно, но тут, услыхав слова председателя, разом переменились. Валютин чуть ли не ласковым голосом вдруг спросил:
— А мотор к вельботу у вас есть?
— Мотора пока нет, ищем, — ответил Леонтьев.
— Где тут директор совхоза? Товарищ Ивакин, — густым начальственным басом распорядился Валютин. — Надо помочь школе.
— Да у нас этих списанных моторов десятки, — ответил Ивакин. — Пусть берут, приводят в порядок.
— Так, значит, вы вместе учились? — Яковлев повернулся ко мне.
— С первого класса, — ответил я. — Сидели за одной партой, сначала вот в этом классе, потом в другом… Так все семь лет.
— Когда же построена эта школа?
— В девятьсот десятом году, — ответил я. — Кстати, строителем был Иван Ларин, впоследствии активный участник революционного движения и первый председатель Камчатского губисполкома.