Путешествие в Русскую Америку
Шрифт:
Иван Нестерович ушел в соседнюю комнату, там что-то загрохотало, то ли чемодан упал, то ли стул, испуганно закричала приятельница-блондинка.
— Да не ищите, Иван Нестерович, не надо!
— И куда девалась папка? Ничего без жены найти не могу, — растерянно сказал он. — Никак не привыкну… Ну ладно, я на словах скажу. О предприятиях мы писали, о русских вечерах, о банкетах. — Иван Нестерович приложил ладонь ко рту, задумался. — Я вам признаюсь, врать не стану. Крынкин прочтет мою заметку и так необидно все и перепишет заново. И все равно, я хожу горжусь, подпись в газете: Иван Сидоров, рабкор.
— Иван Нестерович, а почему вы все стоите?
— Я, душенька, сидеть не люблю. Я ж всю жизнь артистом был, на сцене представлял…
— Как артистом?
— Так, обыкновенным. Артисты на сцене ходят, вот я и привык, с людьми когда говорю, стоять или ходить. Я в спектаклях, душенька, играл, в водевилях. Пел, декламировал. И это кончилось, закрылись русские клубы, где мы пьесы ставили. — Иван Нестерович вздохнул. — Некому больше играть. А вы удивились, что я артист? — вдруг обиделся он. — Я ж видный парень был, красивый, можно сказать. Высокий, кудрявый. Меня за это на главные роли представлять звали. Кудри белые, глаза голубые. Девки меня за красоту любили. Я потому и женился поздно, девки проходу не давали. — Тут он испуганно приложил ладонь ко рту. Нет, блондинка молчала.
— А что? Пусть слышит. Она мне просто знакомая, да и не верит уже, думает, я всегда такой старый был.
— Я не думаю, что вы старый, вы шумный, — донеслось из соседней комнаты.
— Слыхали? А я не обижаюсь, нисколько. Жизнь у нее тяжелая была, обид много. Недавно на Родину ездила, у родни гостила.
— Вам понравилось? — громко спросил он.
— Красиво… Только одежды хорошей мало, и ботинок нет, — сообщила блондинка. — А так ничего. Фрукты летом лучше наших, а зимой их нету.
— Слыхали? — расстроился Иван Нестерович. — Вот какая женщина! Спорю с ней, спорю! Контра!
— Я не контра, я правду люблю…
— Родину ты не любишь!
— Родину я люблю, только у меня здесь дети.
— Дети у нее, слыхали?
— Я лучше домой поеду, Иван Нестерович, поздно мне уже. А вы тут про свою жизнь людям расскажите, про то, как кудрявым были…
— Слыхали? Язва какая! — Он приложил ладонь ко рту. — Обиделась, — прошептал он нам. — Куда же вы на ночь глядя поедете, у вас там негры безобразничают. Вас мои гости по пути довезут.
— Благодарствую, Иван Нестерович, не нищая, я и такси взять могу.
— Врешь ты все, денег у тебя нет, — рассердился Иван Нестерович. — Давай лучше за стол сядем, картошку подавай, разварилась уже.
— И мясо давно готово, — раздалось из соседней комнаты.
Мы прошли на кухню, долго искали по комнатам лишний стул, гости тут были, видимо, в редкость. Потом вместе с блондинкой перемывали тарелки и бокалы. Бокалы оказались совсем запыленные, долго не употреблявшиеся. Наконец все уселись, принялись за еду.
— Ну! — поднял рюмку со «Столичной» Иван Нестерович. — Даже я и не верю, что вы у меня дома. Первые советские гости за всю жизнь. — Он приложил ладонь ко рту, задумался.
— Да ешьте вы, — с досадой сказала блондинка.
— Вру! — вдруг сказал Иван Нестерович. — Вспомнил. Были у меня советские гости. Один раз. Во время войны. Матросы. Хорошие парни. Приезжали они в войну забирать пароходы. Мы их приглашали. Собирались в Русском христианском народном доме. Концерт, речи, я тоже пел в концертах. Поговорим, споем, а потом по домам к себе русских парней. И так сладко мне было, такие счастливые мы ходили. Выпьем давайте! За войну, за победу, за нее, — кивнул он на блондинку, — за жертву, девочкой немцы угнали'.
Лицо у блондинки сморщилось, в носу что-то подозрительно булькнуло. Она подняла свою рюмку:
— За победу, — сказала она застенчиво. — За то, что мы выжили с вами, правда? И вы, и я вот… тоже…
— И мы в войну без дела не сидели, — сказал Иван Нестерович. — В войну вообще все сразу изменилось, можно сказать, в первые же дни. Сразу начали проводить митинги солидарности с воюющей Родиной. Многотысячные собрания были. Белоэмигранты пришли. Все сидели вместе: князья, графы, рабочие — в одном зале. Все русские были. Давид Бурлюк был, друг Маяковского, он в нашу газету в 30-е годы много писал, князь Юсупов был, наш Крынкин. И все мы в конце митинга спели новую песню:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна,
Идет война народная,
священная война…
Потом мы эту песню всю войну пели. Да… И за дело принялись… Каждый в своем комитете. Их создавалось много, по всей стране. У нас в Бруклине было общество интернациональной рабочей защиты.
— А что вы делали?
— Деньги собирали, одежду для Родины…
— А как собирали?
— Очень просто, по домам ходили. Кто что даст. Многие наши парни в Красную Армию хотели записаться, в Вашингтон в посольство ездили, да никого не взяли, даже генерала Яхонтова, хотя он уже старый был, шестьдесят лет. А нашего Крынкина к себе президент Рузвельт приглашал, в Овальный кабинет, называлось — для частной беседы. Обсуждали русские нужды, помощь Советской России от русских американцев. Жизнь у нас в войну просто кипела, спать было-некогда. Днем на работе, а по ночам в комитете свое дело делаешь.
Был у нас еще такой рабочий союз — русские, югославы и евреи — на Бродвее, Девятнадцатая-стрит. Мы там такую ленточку к каждой одежде пришивали, на трех этих языках: «подарок» там было написано. Потом мы ящики картонные покупали и туда все складывали.
— Все сами?
— А кто за нас делать станет? Потом траки заказывали. По четыре, по пять траков сразу приезжали, увозили наши ящики в гавань. Там мы их тесно перевязывали проволокой, приплывал «Калинин» — пароход, или «Тунгур», грузили. Пароходы уплывают, а мы стоим на пристани, крестимся и говорим: «С богом!»